Вечность во временное пользование - Инна Шульженко

Никто никогда не готов. И уж точно – никто никогда не готов посреди прекрасной жизни во взаимной любви в своём доме, увенчанном розовощёким неразлучником. Никто не готов к горю посреди счастья. Поэтому оно не спрашивает, а просто настаёт.

Пришла пора прощаться, и, как все любящие, Анн и Антуан плакали порознь, считая, что его или её слёзы ещё сильнее ранят вторую половину.

Вот после одной такой ночи, когда она услышала, как он давится слезами в ванной, и сама забилась под одеяло, не зная, не навредит ли ещё больше, если сейчас подойдёт и обнимет его, она отправилась на птичий базар, выбирать Лью Третьего. Чтобы Антуан никогда не оставался дома один и чтобы любимые птичьи повадки напоследок порадовали его.

Его не было дома, и она спокойно выпустила Лью из переноски в большую клетку. Насыпала ему какой-то зерновой смеси и уселась в кресле напротив немного передохнуть: да, и не отличишь!

Антуан вернулся из сквера, где играл со старыми друзьями в петанк, и не сразу понял, что изменилось: гостиная была озарена, а в зелёной тяжёлой вазе красовался многоцветный букет мелких цинний. Анн возилась на кухне с ужином и появилась в гостиной, когда знакомство уже состоялось.

Антуан сидел в кресле, повёрнутом вплотную к клетке, и смотрел на Лью Третьего. Лью Третий сидел в углу у пустой купалки и отворачивался от него.

– Как ты догадалась?

– Сама не знаю.

Через несколько дней Лью деловито перебирался на подставленный ему палец и словно бы жил здесь всегда.

Теперь, уходя, Анн знала, что мужу не совсем уж одиноко, пока её нет.

Операция на мозге – кроме страха, очнётся ли он после неё прежним, и если нет, то насколько значительными могут быть потери личности, но всё обошлось! – подарила им ещё почти целый год совершенно ясного общения, иногда они не могли поверить, что всё это на самом деле происходит с ними. Но еженедельные поездки на процедуры, приём зловещих лекарств, периодически потерянный взгляд Антуана или, напротив, погружённый в себя, – всё это не давало им забыть ни на день, что отсрочка, возможно, ненадолго.

Но вдруг безумная надежда озаряла какой-нибудь удачный обед с шутками и смехом, с солнцем за окном, и у него или у неё напрочь исчезали всякие сомнения, что болезнь побеждена, ушла и больше не вернётся! И до следующего тёмного луча на лице и в душе они предавались совершенно беспримесной радости, лакомясь ею, как любимым мороженым, смакуя, целуя, угощая ею друг друга. Но болезнь и ожидание развязки было похоже на маяк, который, правда, производит не свет, но тьму, погружая в неё, зачерняя, изымая из жизни всё, чего ни касался пучок этой тьмы, ширящийся её конус.

По вечерам, если он чувствовал силы для прогулки, они выходили пройтись перед сном, и присаживались на скамейку, откуда она когда-то вспорхнула от него навсегда, но мироздание и природа в виде не вовремя начавшихся месячных не дали ей уйти. Теперь, когда прошла целая жизнь вместе, они сидели здесь же и слушали шорох проезжающих автомобилей, треск мотоциклов, едва слышный трепет листвы.

Наблюдая, как в тёмном небе мерцает огонёк улетающего из Парижа самолёта, Антуан спросил:

– Почему мы с тобой никуда не летали?

– Нам и здесь было хорошо.

– А сейчас мне жаль… Как бы я с тобой ещё куда-нибудь сейчас слетал.

Она прихватила рукой плащ у горла и произнесла:

– Ну, значит, летом полетим куда-нибудь.

Он не ответил, но она поняла, что он ждал не такого ответа, ждал не бодрячества.

И таких моментов становилось всё больше.

Но она не могла, не могла пересилить себя, и ответить просто и окончательно: «Да, и уже никуда не полетим. Мне бесконечно жаль». Чем больше он менялся под резцом болезни, тем больше она верила в чудо, что оно грядет, состоится, посрамит скептически настроенных врачей.

Она сунула руку в его карман, где теплела его ладонь, и сказала:

– Хочешь – верь, а хочешь – нет, а мы ещё с тобой поваляемся на пляжах Акапулько!

Почему Акапулько?..

Антуан следил, как улетает следующий самолёт.

Как и все, кто болеет долго, они вошли в распорядок дня, который диктовало лечение. В этом распорядке всегда оставалось несколько часов, которые Анн посвящала заработку: она по-прежнему переводила с двух языков и никогда не отказывалась от работы. Уходя, каждый раз они педантично проверяли, всё ли у него есть, всё ли удобно, рядом, не будет ли ему холодно, голодно или ещё почему-либо неуютно. Телефон на её половине кровати – вот. Вроде всё. Последним движением был переезд клетки Лью Третьего из гостиной, на табуретке с колесиками, к кровати, справа от Антуана на расстоянии вытянутой руки. Она оставляла их вместе, свет в спальне тепло горел, у него были газеты и книжка, Лью чирикал и скакал.

– Идиллия! Дай поцелую, – традиционно восклицала она, наклоняясь поцеловать его.

– Рай на земле, – отзывался он на пароль.

Но всё чаще, возвращаясь, Анн видела, что книга открыта на той же странице, что и была, когда она уходила. Иногда Лью светился с карниза гардин, но тоже всё чаще оставался в клетке. Никаким фокусам Антуан учить этого Лью не стал и подружек не подсовывал, просто любовался им, но приносил подарки из каждого выхода на улицу: веточки, чтобы попугай мог размочалить их на тоненькие древесные нити, цветок, жёлудь или каштан.

Пока выходил.

Однажды ночью Анн прислушивалась, как муж медленно, и опираясь на трость с подсветкой, и придерживаясь за стену, отправился в поход до туалета. Она включила маленькую лампу и ждала его, когда неведомая сила подбросила её на постели: что-то не так. Она побежала босиком и стала трясти дверцу:

– Открой! Господи, ну что за ерунда! Что с тобой?!

Странное мычание за закрытой дверью заставило её похолодеть.

– Посмотри! – заорала она. – Потяни шпингалет вправо! Вправо!

Антуан не понимал её, она слышала, как он привалился всем телом с той стороны к двери и тоже прижалась к ней всем телом – со своей стороны.

– Милый, – тише и стараясь как можно спокойнее, проговорила она, – не волнуйся, просто опусти руку на шпингалет… Такую штучку, как замочек, – услышала она сама себя и зажала ладонью рот. Она говорит с ним, как с идиотом!

Но это сработало. Вялая рука, сначала промахнувшись, всё же нашарила крошечную горошину запора. Она отступила, дверь открылась – и Антуан почти всем своим весом обрушился на неё. За этот год он очень похудел, но сейчас, лишённое сил стоять, держать равновесие, его тело придавило её мёртвой тяжестью. Чтобы не упасть и не уронить его, она инстинктивно уперлась одной босой ногой в плинтус, а второй – в его ступни, засунув колено между его подкашивающихся ног. В этой безумной раскоряке, в которой они стояли, в упавшем обжигающем лбе на её плече, в его сгорбленной до её роста ватной спине, в безвольных плетях тяжёлых, гротескно длинных рук был страшный безжалостный шарж смерти на поцелуи и объятия жизни.