Вечность во временное пользование - Инна Шульженко

В опасной близости горело бра на стене. Анн чувствовала, как главная, опорная о стену нога скользит всё дальше. Сейчас они упадут.

– Любимый, – сказала она тихо, потому что не могла говорить громче. – Ты меня слышишь?

И голос, неузнаваемый, как будто откуда-то из-под многометровой толщи воды, со дна океана, отозвался не словом, не смыслом, а заглушённым движением звука:

– …д…а.

– Какой ты молодец! Милый мой, мой любимый, чувствуешь мою руку? – Она сжала и потрясла его ладонь, ближнюю к стене. – Тут стена, совсем рядом. Попробуй опереться немножко на неё, я тут, я никуда не ухожу, чуть-чуть.

И, как если бы её голос тоже преодолевал эти метры и толщи воды, пытаясь достичь дна, слова не сразу дошли до глубины, на которой он находился. В отчаянии она думала: он не понял, что она ему говорит. И судорожно прикидывала, как им упасть, чтобы не поранить недавно прооперированную голову.

Но – о чудо – Антуан нашарил ладонью дверь туалета; она поняла это, потому что смогла вздохнуть, и, продолжая опираться на неё, он перевалил основной вес тела на стену. Теперь она могла привалиться к нему.

Так они и стояли, дрожа от напряжения, едва дыша, слившись в одного раненого. Опирались на стены своего дома и друг на друга, пока он окончательно не вернулся в сознание, и они смогли потихонечку дойти до постели.

С этой ночи всё стало происходить стремительно, начала приезжать паллиативная «скорая помощь», и через месяц Антуан умер. Последние две недели он не говорил, не ел и не спал. Он только смотрел, не отрываясь, не моргая, на Анн, один глаз у него стал огромным, и этот глаз неотрывно любил её. Она не могла отвести взгляд, никуда не ходила, тоже почти не ела и почти не спала. Сестра, приезжавшая из хосписа для процедур и медицинских манипуляций, с сочувствием сказала ей:

– Он вас не видит, это ступор. Поспите.

Он меня видит, он меня слышит, и он меня любит, – не ответила она, быстро улыбнулась и поблагодарила.

Когда служба помощи уезжала, она опускалась на коленки или усаживалась на пол с его стороны кровати, устанавливала его безвольную горячую руку на локоть и в раскрытую ладонь клала свой подбородок или щёку. Рука держалась в этом распоре, и ничто больше не мешало им наглядеться друг на друга.

И только так она могла немного подремать: с открытыми глазами, у него в руке.

Совсем последние три дня они провели в реанимации. Анн прилетала домой, только чтобы покормить попугая и поменять ему воду. Лью при виде её начинал бесноваться, биться в клетке: залюбленная птичка, он не понимал перемены своей участи, почему по многу часов его оставляют совершенно одного в зловеще тихом доме? Но ей было не до него.

Она похоронила Антуана в полнейшей невменяемости: от горя, от утраты, от многих дней без сна, от того, что они оказались совсем одни и разделить всё это было не с кем. Но главное, теперь не осталось и его!

Толстенький священник, когда она предложила ему поехать на поминки, извинился и сослался на вечернюю службу.

После краткого прощания в ближайшем к их дому брассери друзья Антуана по петанку, кажется, пошли играть в петанк. Она посмотрела в их стариковские спины с залихватскими шарфиками и направилась домой.

Пахло болезнью, затхлым воздухом, нечищеной клеткой. Она распахнула окно в спальне и плотно закрыла дверь, чтобы выпустить попугая. Открыла ему клетку и без сил села у стола. Посмотрела на тёмную амальгаму зеркала, где когда-то они любили писать друг другу дурацкие записки её помадой – там ничего не было.

Слёзы полились с такой силой, что она не успевала за ними рыдать. Задыхаясь, она выплакивала слёзы за весь страшный год его болезни, когда плакать, тем более в голос, было нельзя. Теперь, с заложенным носом, с какой-то раскалённой спицей боли в глазу и черепе, она рыдала и выла, схватив и прижав к себе подушку с кресла. Мой дорогой, мой дорогой!

– Стой! – вдруг услышала она и замерла. – Я люблю тебя! Дай поцелую!

В панике, не переставая рыдать, она зашарила глазами по комнате: под потолком, на клетке, в клетке, на книжном шкафу – попугая нигде не было.

– Стой! Дай поцелую? Я люблю тебя!

Анн скосила глаза и увидела, что Лью Третий деловито широко перешагивает со спинки кресла к ней на плечо. Чтобы не напугать и не сдуть его своими рыданиями, она затаила дыхание. Он бочком, перебирая щекотные лапки, поднялся к её лицу.

– Люблю тебя…

И она, утерев сопли, впервые сама совершила ритуальное почёсывание подставленной склонённой апельсиново-розовой головы кончиком своего носа: в точности как Антуан.

Частенько само по себе нездоровое желание во что бы то ни стало «закрыть гештальт» может привести к тому, что вместо крохотной ранки, на которую человек дул, как на обожжённый с пылу с жару оладушком пальчик младенца, вдруг разверзается бездна с полыхающим снизу огнём.

Третья и последняя охота мистера Хинча тоже не удалась.

Он с радостью принял редкое приглашение сокурсника на длинные выходные, и большой компанией на трёх машинах они отправились в благословенную майскую провинцию, сливочно-белую, кудрявую и душистую из-за повсеместно стекающей с холмов и откосов цветущей белой акации.

Старинный дом-замок, в Средние века венчавший крепостные ворота в городок и поэтому вознесенный не только природным ландшафтом, но и каменной стеной на высоту около семи метров, превратил пребывание в нём студента Доминика Хинча в блаженство: весь вечер пятницы он бродил по исполненным вкуса и ума интерьерам бесчисленных комнат и предавался мечтам. В них он владел похожим пространством, по утрам пил кофе на серой, высеребренной дождями и ветрами дощатой террасе, с лесенками ввысь к солнцу, бликующему тут же, рядом, в верхушках старых деревьев и в ярко-бирюзовой воде шумной реки внизу. Нежные усики винограда цеплялись бы за ограждение, и тянущийся снизу припудренный черноствольный бамбук рябил бы узкими листиками, как косяк рыбок, проплывающих в воздухе у ног.

Доминик обходил затейливые перепады высот и фактур галерей, соединявших все выходы из дома в окантовку узкого садика с как раз расцветшими и источавшими убийственный аромат мандариновыми деревцами. Тёмная лесенка скакала вплоть до ажурного чугунного мостика, переброшенного над улочкой внизу, как тире между домом и садом.

Давно одеревеневшие плети старых кустовых роз навязчиво дополняли собой вертикали и горизонтали чугунного литья и выкидывали готовые зацвести гроздья мелких бутонов – ждали ближайшего дождя. Железные листы мостика перепрыгивали на высоту древних каменных ступеней, перед которыми расстилался уже собственно сад, ровный прямоугольник идеально ухоженной земли с огромными плодовыми деревьями, долгоцветущими многолетниками и огородом, словно вышитым на ровном бархате газона с южной стороны. Кроме яблонь, хурмы и груши «Кюре», здесь же раскинули ветви недавно отцветшая магнолия и грецкий орех, несколько низкорослых пальм привносили в этот разумный французский порядок ноту английского безумия, как пышный зелёный плюмаж, надетый к идеально строгому костюму.