Поцелуй обмана - Мэри Пирсон

Я всегда знала, что не нравлюсь канцлеру и книжнику, но никогда не представляла, что он могут подослать кого-то, чтобы убить меня. Охотник за выкупом доставил бы беглянку домой, чтобы она предстала перед судом по обвинению в государственной измене. Этот убийца охотился не за выкупом. Иначе ему пришлось бы везти меня на родину живой. Участвовал ли отец в их плане, стремился ли тайно покончить со мной раз и навсегда? Твой отец не может так поступить, сказала как-то Паулина. Я больше не была в этом уверена.

Я зажмурилась, вспоминая ту ночь, когда прокралась в кабинет книжника. Зачем я оставила ему это послание? Ведь знала, что оно взбесит его еще сильнее, но мне было безразлично. Вчера мне не было весело, когда я увидела зажатую в кулаке убийцы записку, но, да хранят меня боги, я смеялась вслух, когда писала ее пером и чернилами самого книжника. Он должен был догадаться, кто это сделал, даже если бы я не оставила письма. В цитадели я была единственной подозреваемой, но мне было важно, чтобы книжник понял: я и не думаю скрываться.

Мне хотелось бы видеть лицо лорда-канцлера в минуту, когда книжник показал ему записку. Даже если книги не имели ценности, оставив записку, я подняла ставки. Мало того, что я избежала тщательно спланированного ими брака, так еще я дразню их. Немыслимо. Эти двое были самыми могущественными министрами отца, не считая вице-регента, и вот я продемонстрировала, что не желаю считаться ни с их властью, ни с их положением. Оставленная записка возвращала мне частицу власти. Теперь у меня было некоторое преимущество над ними. ИХ тайны отныне не были в безопасности, даже если тайна совсем мизерная, вроде старой книжонки, которую просто забыли внести по всей форме в королевский архив.

Прошлой ночью, когда Паулина уснула, я поставила табурет поближе к шкафу. Встав на табурет, я дотянулась до верха и нащупала завернутую в ткань коробку. Почему я спрятала книги туда – я и сама не знала. Возможно, просто решила, что раз книжник их скрывал в тайнике, то и я поступлю так же. Эти книги не предназначались для всех. Я уселась за стол и положила перед собой томики. Теплый золотистый свет лампы лег на пожелтевшие ломкие страницы.

Обе книги были тонкие, в мягких сафьяновых переплетах, таких старых, что кожа на них была сильно стерта, местами обгорела, как будто книги побывали в огне. Одна из них пострадала больше, последняя ее страница отсутствовала почти полностью – было похоже, что ее вырвали второпях. Можно было разобрать лишь несколько букв в верхнем углу. Страницы другой книги были заполнены странными закорючками – такого шрифта я никогда не видела раньше. Это не было похоже ни на один из известных мне диалектов Морригана – правда, имелось еще много темных языков, в нынешнее время уже утраченных. Я предположила, что эти странные слова как раз и написаны на одном из этих мертвых языков.

Я бережно переворачивала крошащиеся страницы, изучала их битый час, но, при всех моих способностях к языкам, ничего не добилась. У некоторых слов как будто были те же корни, что у морриганских, но их было недостаточно, чтобы сделать какие-то выводы об их смысле. Мне требовался ключ, зацепка, а в Терравине имелся только один архив в Сакристе. Надо бы, решила я, поближе сойтись с местными клириками.

Жрец спустился по ступеням, прошел между молящимися, продолжая читать писание сильным, звучным голосом.

Они стремились к познанию, и никакие тайны не могли укрыться от них. Они были сильны своими познаниями, но слабы мудростью, они жаждали все больше власти, сокрушая беззащитных.

Боги увидели их тщеславие и пустоту их сердец и тогда они послали ангела Астера сорвать звезду с неба и бросить ее на землю. Прах и вода морей восстали до небес, поглотив нечестивых. Но остался малый остаток – не те, что сильны были телом и разумом, но чистые и смиренные сердцем.

Я думала о Паулине, такого чистого и смиренного сердца не было ни у кого, но это и сделало ее добычей самого жестокосердного. Хотя стояли самые святые дни, я не удержалась и еле слышно пробормотала проклятие Микаэлю. Старушка рядом одобрительно заулыбалась, приняв меня за ревностную верующую, истово бормочущую молитвы. Я улыбнулась ей в ответ и переключила внимание на жреца.

Лишь малый остаток уцелел, малый остаток от целой земли. На протяжении трех поколений они испытывали и судили, отделяя чистейших от тех, кто еще смотрел в сторону тьмы. Темные сердца были брошены в глубину опустошения. Но лишь одна из всех, Первая Дочь Харика, смиренная и мудрая девушка, именуемая Морриган, снискала особую милость в глазах богов. Ей указали они путь безопасный, чтобы вывести избранных Выживших в место, где земля была исцелена, в место, где творение могло начаться снова.

Морриган была верна богам, выполняла их волю и обрела милость в глазах богов. Они даровали ей в женихи Алдрида, и дочери Морриган, а потом и все Первые дочери получили благословение от богов и дар как обет того, что боги никогда больше не разрушат землю, пока есть на ней чистые сердцем, слышащие и исполняющие их волю.

Обряды продолжались до середины дня, до той поры, пока не объявили об окончании поста и Первые дочери не начали угощать собравшихся – по примеру юной девы Морриган, которая в незапамятные времена привела голодных в места изобильные. Я разглядела Паулину, которая, стоя на тенистых ступенях портика, раскладывала хлеб в протянутые руки. По другую сторону Сакристы то же самое делала Берди. Еще одна Первая дочь протянула хлеб мне. Наконец были розданы последние куски, раздался призыв жреца, и все одновременно вкусили его. К этому времен у меня болели колени, а живот болью отозвался на оскорбительно маленький кусочек хлеба. Когда раздался заключительный возглас жреца «Да будет так…», все проснулись и нестройным хором откликнулись: «…вовеки».

Молящиеся, кряхтя, поднимались с колен, разминая сведенные за долгий день спины, готовые разойтись по домам, где их ждало традиционное и сытное разговение после поста. Я шла одна, размышляя о том, куда подевались Каден и Рейф.

Морщась, я потерла ноющее плечо. В таверне нас ждала работа – еще не все было готово к вечернему угощению. Сегодня был святой праздник, и люди в большинстве предпочитали отмечать его дома. Многие приезжие оставались в Сакристе, где им предлагалось угощение, так что к ужину, скорее всего, можно было ожидать лишь нескольких постояльцев. Трапеза состояла из жареных голубей, фасоли, ягод и зеленых трав – есть их полагалось вместе, с общего блюда, в воспоминание о первой трапезе, которую дева Морриган подала избранным Выжившим, – но имелись и другие тонкости церемонии, которые неукоснительно соблюдались, в том числе подготовка и украшение трапезной. Желудок у меня сводило от голода, избитое тело ныло, требуя горячей ванны, и я не могла решить, чего желаю больше. Последний подъем к постоялому двору, пологий и обычно незаметный, окончательно разбередил мою несчастную лодыжку.

Помимо еды и ванны мои мысли занимали Рейф и принесенные им гирлянды. В том, чтобы принести с места схватки брошенные мной свертки, не было ничего особенного, но усилие, которое он приложил, чтобы разыскать точно такие же украшения взамен изуродованных, озадачило меня – особенно, если вспомнить, что ему пришлось выполнять еще одну крайне неприятную задачу. Мне было очень трудно понять этого человека. Его глаза то лучились теплом, то делались ледяными – вот только что он был внимательным и предупредительным, но в следующую минуту мог оттолкнуть меня и уйти. Что за силы боролись в нем? Покупка новых гирлянд была жестом несказанной доброты. А когда он протягивал их мне, в его глазах была неизъяснимая нежность. Почему же я не могла…