Времена моря, или Как мы ловили вот такенную акулу с вот такусенькой надувной лодки - Мортен А. Стрёкснес

Плоскодонка кажется сейчас меньше обыкновенного, море же – огромным как никогда. Лодка, Хуго и я – трезвее стеклышка. Море гуляет пьянее пьяного. Перегнувшись через борт, я люблю всматриваться в его бездну. Теперь бездна смотрится в меня. В Скровской песне есть строчки, описывающие это чувство: “Шторм и буруны – всесокрушающий поток, / дитя человеческое – лишь слабый росток”.

На моей памяти Хуго впервые не захватил ни каната, ни якоря. Оставил в РИБе. Спрашиваю, много ли в баке бензина? Хуго, поморщившись, проверяет – утвердительно кивает. Он как-то непривычно тих – весь напрягся и насторожился, будто только что поговорил по телефону с анонимом и теперь решает – не розыгрыш ли это.

Посидев на носу, я весь продрог от брызг и теперь начинаю подвигаться к центру лодки. Из-за моего маневра резко проседает корма. Хуго сидит на самом ее краю, держась за навесной мотор, который, по правде говоря, больше и тяжелее, чем предусмотрено конструкцией лодки – в результате центр тяжести у той был смещен изначально. Вдобавок в тот момент, когда я начал подвигаться, сзади к лодке подошла большая волна. Ящики с рыбой повело назад, корма просела еще, а тут как раз в нее ударила волна. Хуго, уперевшись ногой в ящик, с силой отпихнул его и бросился следом. Не сделай он этого, с таким перевесом на одном краю, лодка могла зачерпнуть воды и утонуть в мгновение ока.

Я осторожно возвращаюсь на нос и больше свой пост не покидаю.

Год только начался, скоро будет смеркаться. Да, собственно, в этой хмари, обложившей нас с неба и с моря, уже почти ничего не разберешь. Ветер и мгла напустились на нас, словно два заговорщика, прихватив в товарищи чернильное море, терзающее острова и мели, к которым нас скоро принесет. Мокрые плотные снежинки все больше напоминают крупу – видно, прилетели оттуда, где еще холоднее.

“Греби, греби к тем островам, / много рыбы наловим мы там. / Но ежели в бурю нарвемся на остров, / могилой нам станет лодки остов”. Плоскодонка скачет на волнах, словно лошадка на каруселях. Есть какая-то кристальная чистота в ниспадающей бездне – в этом вертикальном движении, увлекающем нас в океанскую пучину. Эта чистота стоит перед нами, висит над нами, входит в нас. Но главное, расстилается под нами. Внизу, на дне сумеречного моря, где водятся диковинные рыбы.

“Но светлый луч пройдет сквозь тучи, / на Скрову укажет путь и надежду / и радость вдохнет”. Внезапно кто-то сильный одним рывком срывает занавеску. Открывая вид, а нам только того и надо. Слева по борту, в нескольких километрах от нас, будто мираж, являются нам колючие гранитные верхушки заснеженных островов. Мы и не думали, что нас может снести так далеко на запад, особенно если учесть, что именно оттуда дул ветер и шла волна. Следуй мы тем же курсом еще час, оказались бы в незнакомых местах где-нибудь у Хеннингвэра или еще глубже к западу, далеко от Скровы.

А теперь все, как прежде. Медленно ползем обратно, разъедаем шоколадку, запивая ее несколькими глотками воды, и помалкиваем – бывают в жизни моменты, когда комментарии излишни. Через двадцать минут заходим в скровскую бухту со стороны противоположной той, с которой вышли. Плоскодонка ломится от скрея. И ведь спаслись, не выкинув ни единой рыбки. Сойдя на сушу, в беседе даже не заикаемся о чудесном спасении, мол, повезло. Это ведь как посмотреть на удачу. Ведь на самом деле все прошло именно так, как мы и планировали. Мы планировали вернуться и вернулись, а это, собственно, и есть везение, с которым я не желал бы расставаться.

Воротиться с лофотенской путины не значит добраться до пирса и доползти до койки. Наловить – половина дела. Теперь пора заняться уловом. Водружаем на мостки разделочный стол, и коротко погодя во все стороны летит рыбья требуха. Хуго отточенными движениями самурая отсекает языки.

Тонкость приготовления “рошкерки” (rotskjær) состоит в том, что надо, полностью удалив хребет, подвесить треску за ее собственный хвост, который и будет удерживать две половинки филе без костей. Этот способ, хотя самый трудоемкий из всех, позволяет получить продукт наивысшего качества. Кто-то сушит треску, лишь выпотрошив требуху, но в этом случае есть риск, что края брюшка подвернутся. Еще Олаф Магнус писал о том, как высоко северяне ценят “рошкерку”, продавая ее дороже самых изысканных яств[76].

Пока Хуго потрошит рыбу, мне поручено обвязывать хвосты бечевкой, чтобы филе под собственным весом не оторвалось от них. Кроме того, надо еще не забыть про икру и печень. Ястыки с икрой укладываем слоями, пересыпая солью. Икра не должна быть перезрелой – когда рыба совсем собралась нереститься, икра становится похожей на жирное желе. Нам попалась лишь пара-другая таких рыбин. Как только ястыки просохнут и тузлук выберет из них всю лишнюю влагу, Хуго накоптит икры. Часть скрея кладем в рассол: когда просолится, насушим из него клипфиск.

Печень складываем в пластиковое ведро. Там она неделями и месяцами будет расслаиваться, пока из нее не вытечет чистый рыбий жир. Смешав жир с красителем, мы получим олифу, которой покроем стены Осъюрдгордена, нуждающиеся в покраске. На дне ведра останется шлам – жирный осадок, который, разлагаясь, воняет особенно отвратительно. Шлам пойдет на прикормку гренландской акулы. Хуго рассказывает, как в старину из спрессованного шлама делали плитки, которыми обкладывали водяные трубы в качестве утеплителя. Выделявшийся из плиток биогаз не давал трубам замерзнуть.

Жир из печени трески исключительно хорош для приготовления лаков и красок. Но олифа на жиру из акульей печени не имеет равных по классу. На Лофотенских островах сохранилось несколько домов, выкрашенных такой олифой пять десятилетий тому назад. За полвека олифа превратилась в броню – не отодрать, и никакая другая краска к ней не липнет. Чем перекрасить такой дом, легче поменять обшивку. Взять бы такую олифу из гренландской акулы да красить ею космические корабли, хотя бы вонь от них стояла на всю Вселенную, отпугивая от нашей планеты все прочие цивилизации.

Между делом вспоминаю заметку, которую вычитал утром в “Лофотпостен”. Этот день – день нашего спасения – с незапамятных времен именуется ни больше ни меньше – “Праздником великого бражничества”. Отчего, почему – неизвестно. Возможно, дата 25 марта была выбрана потому, что к этому времени рыбаки-первогодки наскребали достаточно капитала, чтобы “проставиться” – угостить выпивкой всю артель. По другой версии традиция уходит корнями в католические времена и связана с празднованием Благовещения – в тот день Архангел Гавриил явился Деве Марии и возвестил ей о будущем рождении по плоти от нее Иисуса Христа. Непонятно, правда, каким боком к этому празднику причастен алкоголь, но, как говорится, пути Господни неисповедимы. Как бы там ни было, а не залежалась ли у меня в комнате заветная бутылочка виски? Я купил ее на Оркнейских островах, поддавшись соблазну отведать «превосходнейшего “соленого” виски, какого во всей Шотландии не сыщешь».

Возвращается домой Метте – в волосах сосульки (в море искупалась). Увидев нас над рыбой, кивает с улыбкой. Она тоже всю жизнь прожила в рыбацкой среде. Меж вездесущей требухи, ястыков, печенки и рыбьих языков, рассованных по колодам и ведрам. Меж ледяных туш скрея, поблескивающих на вешалах в вечерней полутьме. В свой срок часть сушеной трески пойдет на лютефиск. Только не на ту третьесортную треску в щелочи, что продается в магазинах и боится вымачивания, совершенно растворяясь в воде.