Тяпкатань, российская комедия (хроника одного города и его народа) - Тихон Васильевич Чурилин

огненный мглистый броневик – Ооооктябрь!!! на нём пулемёты и нашижоны ружья заряжоны, и от сего – и-и-и-и-искрыыыы-ы-ы в глаза, пук пламени и капут: бе́льма – Глупец, хотел уверить нас, что бог гласит его устами… – сняты!!! Зрение! Прозрение – и здоровье безбельменных зорких и твёрдых глаз: бытие – определяет сознанье! и конец: и вот в пустыне я живу как птицы даром божьей пищи79. Конец. Выгнана вон паэзия вёсен да ещё послесмертных! Ррработта, чёрная, трудная, буднишная, бедная эмоциями эстетикой из гроба назвавшейся80. Чувство долгого труда, системы, ответственности и любви к атомному ядру революции81. Конец.

И после 12-ти безпоэтических, но полных радостей и скорбей и учёбы труда82 – скромно и тихо [(гордо и твёрдо)] расцвело на левой стороне пиджачного лацкана, как папоротник – Трудовое, Красное. И –

Ввверх, ввверх, ввверх-вверх-вверх залился нежный горький палестинский голос ниоттуда-ниоттсюда: Тимон Василискович вот только кончил вертеть ленту дней: Тоня и не переставала и по-слушать жадно, как в жару пия воду, а Т.Я. Озорновский, отвернувшись, шарил что-то у окна – а голос пеллл, а голос смертел, а голос лил мёртвую еврейскую воду:

Песня

О нежном лицеЕя,О камне в кольцеЕя,О низком крыльцеЕя,Песня моя.О пепле волос твоих,Об инее роз твоих,О капельках слёз твоихМой стих.Желто лицоМоё.Без камня кольцоМоё.Пустынно крыльцоМоё.Но вдвоём,Ты и яТовий и Лейя.

(Песня: стих. Т. Чурилина 1912 г. из книги «Весна после смерти» М. 1915 изд. Альциона)83

Дддда как вскочит гость в гимнастёрке и Красном Знамени, дааааа ккаккк стукнет ногггой, ооий, – о ножку стола, а рукой по столу-крыше, дддда как зыкнет.

– К чооооррртууу-у! Ктоо – заавёооол – патефоон с этой дрянью, барахлом, дерьмом, надушенным Пинооо, фиалкооой. Яаааа …

А Т.Я. из-под окна:

– Я, Тимочка, тссс … ссс … не кипяктись, превозмоги хххх … кхххг … Я … тебя … прошу и молю-с, Тимочка …

Экскурс в прошлое:

Конферансье

на концерте в Техникуме имени Гонисониных,

Москва 1925 г. Площадья Собачка84, в программе:

Римский-Корсаков – Михаил Гонисонин85

исполнитель: Эрра Дыховска́я86

– Песня – текст Тимона Чудилина, музыка

Михаила Гонисонина исполнит

товарищ Эрра Дыховская.

Бак, бак, бак, бак, бак-дрррррртаттбб!!!

_____________________________________________________

_____________________________________________________

…Пеэээснююю

Чууудилиинааа! …

– А.В. Луначарский,

за ним весь зрительный зал (после 2-х кратного bis’а)

______________________________________________________

______________________________________________________

– Я … Яаа неееэ могууу ещёё раз исполнить эту замечательнууую, но невооозможно трудную … вещь!.

жест к горлу и груди.

– т. Э. Дыховская А.В. Луначарскому и в ответ всем.

______________________________________________________

Т.В. Чудилин гневно и молча садится – и отвернувшись смотрит в окно. Тоня слушает, как пьёт воду в жару, холодн .. – нет! горячую.

Т.Я. Озорновский подзаводит завод, хозяйственно упрямо, чтоб не стала пластина.

А в окна вступает свет и расходится, брежжа и брыжжа серожемчужным цветом. Песня продолжается, назойливо и чисто. Трое – молчат и слушают по разному. Автор – явно возмущённо и скучно.

– Счччаааа-о-астлииивв – яаааа!!!

кончает наконец высочайшим и металлическим взлётом Эрра Дыховская – еврейскую песню. И —

Т.В. Чудилин встаёт вновь. Комната в свету, усиливающемся всё больше и дальше, но ещё сером. Он вынимает папиросу изо рта и говорит громко, чётко, чисто:

– Это – ерунда, весеннепослесмертная лужа слёз, где плавают вялые от изморози розочки87. Дрянь, и ещё раз дрянь. А вот уж коль ехать в ЭТУ дорогу так на ЭТОЙ телеге!!!

И Т.В. Чудилин читает сам, твёрдо, чётко, правильно ритменно, не вопя и придыхая по яхонтовошварцки88 – а как поэт.

И, как длинная лесная пила, звеня, громыхая и шипя в опилках, начинает пилить нерв слуха, нерв зрения, все нервы ЦНС и церебера

ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ 89

Ты, зубчатаяПила,Песня русскаяБыла!Эхх, до голи,До гола,Тело страшноеПила —Тело сёл,Деревень,Тело бабье-Ягье,СинееТело полноеВенЧорно-жолтое,В инееТело дедовКостяных,Тело девокРудяных,Бедных телоХудое,МатерейБез удоя.Тело выжженныхСтепей,Тело избКак тенейИ полейНедорода,Бога-осподаУрода.Вся та́тарваВ любу́,Всё татарскоеИгоВесь аманВ жёлтом лбуВсё народноеЛихо!В жилыЖосткиеВизгБезысходный!!!Впивался.Льдом бурановыхБрызгВесь народОпивался.Пильщик-Баба-ЯгаТак милкаОвывала,Что не хужеВолкаДо костейПронимала.Пильщик-Пьяный мужикТак ревелОтходную,Что по задуЖик-жикуВспоминалиРодную.Пильщик-Рекрут-парнёкПлакалГорлом и чревом,СелезёнкойЁк-ёкПеснь пиликал онЕвва!Так жилаИ плылаПесеннаяПила —Ай да былиДела!Ай да песняБыла!

(Песнь Песней, стих. Т. Чурилина 1934.)90

Конец. Автор сел – и закурил и впёр взгляд свой в окно. А там пылал, горел пожар деньковский91. А слушатели – Тоня Воронкова и Т.Я. Озорновский пошли к нему как бы в майскую демонстрацию со знамёнами – ходом. Пошли, пришли, стали с двух сторон, да и подняли его со стула. Да и привалили к нему на плечи. Тоня – слева, а Т.Я. – справа а-а-а-ааа!! – по-ццц-елл-овать-сяааааа!!

А в окна било радостное утро. Солнце встало и шло на людей, на мир, на Тяпкатань, на совхоз «Новый Тяпкатань» им. А.В. Луначарского. Оно ж ударило прямо в лица трём стоявшим вместе и целовавшимся целых 59 секунд и 57 терций. Оно ударило их, как бьёт папа и мама нерадивых детей, чтоб они шли на волю: дело делать, аль гулять. Солнце не говорило – оно било и хлопало их лучищщами, как ручищщами: солнце-хлёст, бьёт до слёз!! Слёз-то у них и не ночевало, а они спапашились вдруг – и шасть втроём вместе все к окнам, да и – рррразззз-дррртттт, ааааахх – и вон! (т. е. рамы растворили, а то что?)

А в окна ворвалось вон что такое:

Вчерашний время-экран, мёртвобелая стена Ильинской старой чертовки-церкви была не та. Она горела. Она – горела как, чорт возьми, дал бог и московскому пожару. Она, стена, была вся в розовокрасном цвету, как дьявол её возьми нежнопурпуровое знамя. А под стеной, внизу, собрались массы: собрались – стадо коров, козиное стадо, бараноовечий гурт и только что пригнанный из загона табун красивейших коней. Тут же высыпало кроличье стадце – масса трусо́в92! – несколько десятков крольчатников! тут же, гуртуя, пестрея, голубея, синея, волновалась страстная стая голубей – и важно клохотал, гоготал и орал индюшатник и курятник с петушатником и деловито белея, розовея, чернея тушами, хрюкало свиное стадо. С ними были и люди: пастухи, подпаски, пастушонки, доярки, конюхи, птичники и птичницы. С ними была куча псов, сторожевых, как охрана путей сообщения. Они, т. е. животные, домзвери, стояли перезваниваясь, перемычиваясь, перержакаваясь, перебрёхиваясь и перегуртываясь, переблеяваясь, перехрюкиваясь как на смотру перед приказом: Смирнаааа-а-о! А люди держали в руках жилейки, свистульки, дудки – и гармошки. Они тоже подлаживали их к общему ладу – и всё сливалось в странный, но огромноживой и весёлый предхор. Прямо как соединённые оркестры Большого, скажем, АКА и Филармонии, ну и Радиоцентра оркестришка – на полбольшой палец.

И вдруг взгремела действительная сильнейшая и веселейшая в мире Песнь Песней. Люди пели, подыгрывая каждой строфе на своих орудиях песен, а стада, раззадориваясь всё боле, подзванивали, подбубенчивали, подмычивали, подгуртовывали, подблеивали, подлаивали, подкудахтывали – каждый на свой славный и радостный лад. Не было смешно и не было, как бы, кощунно: было песенно светло, нестройно, но радостнейше в это радостное утро.

Хорошайший чудный хор пел:

– Вставввввв-ваааийПроооклятьееемммЗаклеймёооонныйвессссь миииирррголооодныхирабоооввв!!!

И дивно и чудно и смело:

этот величайший радостный гимн пелся не под руки по швам, тела́ – смирнааааа. Нет! – куда. Люди, славя и гремя гимн, не стояли на месте, а – плясали смело, бодро, радостно и сильно, их ноги прыгали, как длинные белки по веткам радостного утра, и хор ног и акомпанимент рук и голов был дивен и распрекрасен, никогда ещё не быв прежде!! Интернационал пелся часто привычно в застывших и каменных от напряженья берегах. А тут река Интернационала, бурная и всемощная, имела берега буйно движущиеся в пляске и частоте ног как волчков: