Пока смерть не разлучит нас - Кэролайн Грэм

К обуви миссис Холлингсворт питала ту же страсть, что Имельда Маркос[30]. Пальцы Троя скользили по ремешкам легких туфелек на каблуках-гвоздиках, шарили в ярких, облегающих ногу мокасинах из телячьей кожи, в лодочках, в замшевых туфлях на низком каблуке с позолоченной цепочкой, пропущенной перед язычком, в перламутровых вечерних сандалетах, усыпанных стразами. Здесь, конечно, присутствовали кроссовки, но ни одной пары сапог или ботиков. Поселившись в самом сердце сельской Англии, миссис Холлингсворт, похоже, отнюдь не наслаждалась близостью к природе.

Трой занялся сумочками.

Между тем Барнаби смотрел на несмятую, аккуратно застланную постель и размышлял о том, почему Холлингсворт в ней не спал. Может, и не из суеверия вовсе, а из страха, что, поступив так, он тем самым склонит голову перед судьбой. Признает не только тот факт, что брошен, но и тот, что жена больше к нему не вернется. А может, он просто боялся отойти от телефона. Или был слишком пьян, чтобы подняться по ступеням.

— Ну-с, — заключил Трой, застегивая последнюю пряжку, — никто не посмеет сказать, что он ей хоть в чем-то отказывал.

Барнаби внутренне с ним не согласился. Восстанавливая в памяти все слышанное о Симоне: ее бесцельные метания по деревне; тщетные и недолгие попытки примкнуть то к одному кружку, то к другому в поисках занятия; пустые разговоры, чтобы убить время, вместо настоящей дружбы с кем-то из соседей; наконец, следы жестокого обращения, синяки, полученные, видимо, за попытки удалиться от дома за предписанные пределы, — припоминая все это, старший инспектор склонялся к мысли, что ей не хватало самого главного. Того, без чего жизнь не имеет смысла. А именно свободы.

— Думаю, она объявится с минуты на минуту. Как только узнает, что муженек загнулся.

— Почему ты так считаешь?

— Ну как же? Теперь она богатая вдова. Захочет все заграбастать.

— Надеюсь, ты окажешься прав.

— Конечно, я прав. Это же логично. — У сержанта Троя самые нелогичные вещи становились логичными, если поддерживали его предубеждения.

Снаружи стоявший на площадке Перро, кашлянув, постучал в дверь, будто они находились не в частном доме, а в полицейском участке.

— Что-нибудь нашли, констебль?

— Ничего существенного, сэр. Я просмотрел все вещи мистера Холлингсворта, его верхнюю одежду, рубашки и прочее. Проверил карманы и обшлага. Пролистал две пачки журналов мод. Никаких заметок и записок не нашел, хотя из одного журнала вырвана страница. Еще — чемоданы, несколько легких спортивных сумок. Пусто. Перетряс простыни, пододеяльники, одеяла, полотенца, наволочки…

— Хорошо, Перро, довольно. Вы же не анонсируете открытие распродажи в универмаге «Хэрродс».

— Нет, сэр.

К этому времени все трое стояли на площадке. Первым стал спускаться сержант. Он сбежал легко, на одних носках, красуясь своей стройностью и спортивным видом, выгодно отличавшими Троя от флегматичного Перро, с его бочкообразной грудью и дубовой тяжеловесностью. Что уж говорить уже о замыкавшем шествие пахидерме, чья слоновье-носорожья стать была поистине монументальна.

По дороге к жилищу Грея Паттерсона старший инспектор восстановил в памяти свой разговор с бухгалтером «Пенстемона», а также отчет о слушаниях в суде магистратов[31], опубликованный в «Эхе Каустона» (вырезку из газеты ему прислали в офис).

Человек, не столько согрешивший, сколько павший жертвой чужих прегрешений, по всем сведениям. В недавнем прошлом коллега Холлингсворта. Преданный им, ограбленный на крупную сумму и выгнанный с работы. Похоже ли, что короткая потасовка погасила его вполне справедливый гнев? И каковы на самом деле были отношения, завязавшиеся давным-давно?

Барнаби надеялся поскорее получить ответы и не сомневался, что встреча с этим человеком породит необходимость новых расспросов. Он потратил несколько минут, прикидывая, как еще это можно назвать. Чем, собственно, он занимается? Выведывает? Выпытывает? Докапывается? Домысливает? Вынюхивает? Поджаривает?

Дом номер 17 по главной улице находился на окраине деревни, в нескольких ярдах от ближайшего соседа, скрытый от любопытных взглядов плотной полосой из голубых елей. «Сдается в аренду» — оповещала надпись на окрашенной в зеленоватый цвет табличке. Сам дом, низкий, с двумя фронтонами, побеленный, принадлежал к тем строениям, которые риелторами и людьми, далекими от деревенской жизни, обычно именуются «фермерскими».

Стоило Барнаби распахнуть калитку, как навстречу незваным гостям ринулась черно-белая бордер-колли[32]. Не слишком уверенная, в чем заключаются ее обязанности сторожа, она не только громко лаяла, но и виляла хвостом.

Колли наскочила на Троя, и тот, разрываясь между любовью к собакам и манией безукоризненности, продемонстрировал и то и другое: зацокал языком и стал выспрашивать, как девочку зовут, после чего достал платок и принялся отряхивать колени от песьей шерсти.

Собака между тем уже грациозными скачками мчалась по небрежно подстриженной, заросшей сорняками лужайке к дому, время от времени оглядываясь, чтобы убедиться, что гости следуют за ней.

У дальней изгороди мужчина забрасывал вилами в старую бочку из-под горючего отходы от обрезки живой изгороди. Барнаби понадеялся, что хозяин не собирается жечь ветки в такую жару: одна искра — и от деревни ничего не останется.

Паттерсон воткнул вилы в землю и пошел им навстречу. Брешливая колли, благополучно исполнив свою миссию, теперь поглядывала то на гостей, то на хозяина, привлекая его внимание к тому, как хорошо она несет сторожевую службу.

— Заткнись, Бесс, — сказал Паттерсон.

Барнаби протянул ему служебное удостоверение, а Трой наклонился, погладил острую умную морду со словами:

— Хорошая девочка!

— Я вас ждал. Верити позвонила. Из офиса.

Воображение Барнаби, отталкиваясь от предложенного сценария, готовило его к встрече с атлетически сложенным, воинственным субъектом. Реальный Грей Паттерсон был очень высок и худ, чуть-чуть горбился. Сутулость книжного червя, решил Барнаби, прежде чем вспомнил, что последние лет двадцать Паттерсон провел, склонившись над компьютерной клавиатурой. Золотисто-рыжая шевелюра хоть и вилась, но пышностью не отличалась, глаза были серо-зелеными, а кожа — едва тронутой загаром, несмотря на занятия садоводством.