Печали американца - Сири Хустведт

Инга опустила глаза и принялась разглядывать пол под ногами.

— Ты только не волнуйся, пожалуйста, — сказала она дочери. — Тебе нельзя волноваться.

Разговор на этом закончился. Больше Соня ни о чем мать не спрашивала, и сначала это показалось мне довольно странным, но потом я догадался почему. Вероятно, ей просто не хотелось знать всю правду. Так было спокойнее.

Инга быстренько поджарила омлет с сыром, и за ужином мы мило поболтали ни о чем. Я заметил, что в обществе Инги Соня физически преображается: согбенное, беспокойно теребящее волосы существо исчезает и на его месте возникает прежняя прелестная, хоть и застегнутая на все пуговицы барышня. Где-то ближе к полуночи она засобиралась спать, но прежде чем пойти в свою комнату, обвила меня за шею длинными руками и поцеловала в щеку.

— Дядя Эрик, миленький, — сказала она, — я так вас люблю. Спасибо вам, что вы приехали.

Это признание показалось мне долгожданным лучом солнца, пробившимся сквозь зимнюю стужу, и когда я прощался с племянницей, то чувствовал, как мои щеки заливает теплая волна.

Наконец наступила ночь, когда мы с Ингой смогли откровенно поговорить о том, что она все это время скрывала. Ей трудно было выложить все напрямую, без обиняков, она долго ходила вокруг да около, а я терпеливо ждал.

— Помнишь в «Синеве» эпизод, когда Лили просыпается и не узнает Аркадия?

— Конечно. Я, кстати, пересматривал фильм пару недель назад.

— Жуткая сцена, да? На человека смотрят и не видят. Он снова становится никем, посторонним. А потом возникают эти портреты, которые она нарисовала, его портреты. Аркадий находит их в своей комнате после того, как перевернул вверх дном весь город, пытаясь разыскать ее. И когда он выносит эти портреты за дом и бросает их в огонь, это выглядит как самосожжение. Тогда-то мы и понимаем, что он сломался, что это конец.

Я кивнул.

— Это все как-то связано с фильмом?

— Да. Знаешь, где я была сегодня? У Эдди Блай.

— У Эдди? Той, что играла в «Синеве»?

— Да.

Инга отвернулась и посмотрела в окно, словно пытаясь разглядеть Эдди Блай на противоположной стороне улицы.

— Когда снимался этот фильм, между нами, между мной и Максом, что-то произошло. Нет, вру, все началось раньше. Это случилось после смерти Сэди. Макс оказался совершенно не готов к тому, что смерть матери может быть таким ударом. Тогда начались эти чудовищные приступы паники. Слава богу, он начал принимать лекарства. И знаешь, он раньше смотрел на меня очень по-особому. Я имею в виду, до этого смотрел, много лет подряд, глаза были такие живые, прямо сияли, а тут вдруг погасли.

Инга прикусила губу.

— Ну, в общем, однажды ночью мы почему-то повздорили, я сейчас даже не вспомню, по какому поводу, и он вдруг взглянул на меня и сказал: «Может, нам попробовать пожить отдельно?»

Я поднял на нее глаза:

— Но ведь он от тебя не ушел.

— Нет, конечно. Просто когда он это произнес, мне показалось, что из меня вынимают внутренности. Странно, да? Не я первая, не я последняя, но тогда, в тот момент, я поняла, насколько мы по-разному все чувствуем. В моем понимании брак — величина абсолютная. Так было и будет. Но Макс до меня уже был дважды женат…

— Но это же было несерьезно.

— Я знаю. Просто от его слов мне вдруг стало так страшно больно… — Она прижала обе ладони к груди. — Но даже тогда я каким-то краем сознания понимала: «Господи, до чего же банально!»

Последние слова она произнесла очень сухо, с насмешливым холодком. Ничего подобного я от нее прежде не слышал.

— Действительно, с кем не бывает! Стареющий муж понимает, что жизнь проходит и что ему поднадоела жена, про которую он давно все знает…

Ее голос сорвался.

— Я сказала ему, что не хочу ничего пробовать, что в семейной жизни не всегда все гладко и все еще переменится, но я всегда буду его любить и люблю его безумно. Он был так добр ко мне. Он вообще был очень добрым человеком, но мне нужна была не доброта. Когда началась работа над фильмом, я его вообще не видела. Он все время пропадал на съемочной площадке, по ночам они просматривали то, что сняли за день, так что он возвращался домой, когда я уже спала. Он был счастлив. Весь на нервах, правда, но все равно он был очень счастлив. Ему страшно нравилось то, что они делают.

Инга глубоко вздохнула.

— Понимаешь, Эрик, в том, что у нас все не ладилось, была виновата я. Я одна.

Губы ее тряслись.

— Мне сейчас понятно, что я тогда просто помешалась. Со мной просто сладу не было. Я едва закончила писать книгу, она очень трудно шла, через страшные муки, но я знала, что получилось здорово и неожиданно. Но я также знала — или думала, что знаю, — что ее либо будут поливать все кому не лень, либо просто не заметят, а это куда страшнее. И этого я вынести не могла. Целыми днями стонала, рыдала, жаловалась на свою горькую долю, что вот я такая умная и замечательная, а меня никто не понимает, не ценит и никому я не нужна. Загодя ела себя поедом и терзалась страхами. И совсем извела Макса.

— Но ведь книгу очень хорошо приняли!

— Не мне тебя учить, что корень зла не в «здесь» и не в «сейчас». Кто у нас в семье психоаналитик?

Я улыбнулся.

— И еще… К тому времени, что бы Макс ни сказал публично, каждое слово, буквально, любая мелочь, скажем, «сегодня на завтрак я ел яичницу», воспринимались как Нагорная проповедь.

— Но его тоже поливали достаточно. И до и после.

— Я знаю. И не ищу себе оправданий. Я только потом разглядела и свою дурь, и свои закидоны, и свое тщеславие, и свою слепоту. Самое смешное, что книга-то была об умении видеть, о способности воспринимать мир, о том, что, по словам Канта, хоть нам и не дано познать «вещь в себе», но это не отрицает существование внешнего мира. Просто все мы слепы и зависимы от неких заданных представлений, от того, что именно заранее ожидаем увидеть. И так происходит все время. Наши ощущения — это не ощущения внешнего мира, а ожидание внешнего мира. Это не то, что мы по-настоящему чувствуем, а то, чего мы ждем. И ожидание может быть чрезвычайно сложным. Про мои ожидания мне вообще говорить совестно. Меня ведь никогда не принимали настолько всерьез, насколько мне хотелось бы. И я искренне жалела, что не родилась мужчиной. Или уродиной.

— Да все ты выдумываешь!

— Не выдумываю. Ну почти не выдумываю. Я буквально на стенку лезла из-за предвзятости всего мира. Мое осознание себя как глубокой, серьезной человеческой емкости и то, как, мне казалось, меня воспринимают, совершенно не совпадало одно с другим.

— Вот ты сама говоришь, «казалось». «Казалось» — ключевое слово.

Инга потемнела лицом.

— Я все понимаю. Но, Эрик, ты тоже пойми, что и до и после смерти Макса существовали люди, которые без него меня просто не узнавали. Я тут их принимала, угощала, беседовала с ними, это все люди, которых я хорошо знала, пусть не самые близкие друзья, но мы были знакомы! Тем не менее меня они воспринимали исключительно в контексте Макса. Его вины в этом не было. Он казнился, страшно за меня переживал, а я, конечно, очень мучилась из-за уязвленного самолюбия. Когда я впервые посмотрела «Синеву», мне показалось, что эпизод с забвением — это про меня, только с точностью до наоборот, потому что там женщина не узнает мужчину.