Звезды – холодные игрушки - Сергей Лукьяненко

Я дернул дверь туалета, но она была закрыта. Прислонился кобитой синтетической тканью стене. Опустил руку в карман, достал фотографию игазетную вырезку двадцатитрехлетней давности.

Мне не хотелось смотреть в лица родителей. Это было бынечестно. Тем более здесь и сейчас. Я смотрел на себя, маленького и капризного,вырывающего ладошку из руки отца. Ведь он не виноват, этот мальчик, которым быля…

Я развернул хрупкую бумагу. «Президент соболезнует…»

Зачем я взял эту вырезку? Что хочу найти в профессиональнособолезнующих строках? Никогда ведь не пытался узнавать детали той катастрофы.И правильно делал, наверное.

«Представитель „Российских авиалиний“ категорически отвергверсию о кавказском или крымском следе, отметив, однако… Уже найден один из„черных ящиков“, и ведется расшифровка… Более ста погибших, включая двенадцатьдетей…»

Ля-ля-ля, три рубля… Я знаю, каково это сочувствие – состороны. Густо замешенное на любопытстве, облегчении и праведном гневе…направленном на стрелочников. В данном случае – на механиков, выпустивших вполет древний лайнер.

«В Новосибирск прибывают родственники жертв авиакатастрофы.Одним из первых прибыл известный политолог и публицист Андрей Хрумов,потерявший в катастрофе всю семью – сына, невестку и двухлетнего внука. Нашкорреспондент попытался взять интервью у…»

Ля-ля-ля… три рубля…

Я закрыл глаза.

«Наш корреспондент», ты же ошибаешься! Дед не мог потерятьменя. Вот он я. Стою в металлической сигаре, мчащейся над заброшенным обелискомв сибирской тайге. Я живой!

«К сожалению, процитировать ответ Хрумова мы не рискнем. Нореакцию убитых горем людей представить несложно. Боль и отчаяние…»

Я ведь живой!

Я остался не только на старой фотографии! Я вырос и сталлетчиком! Наперекор судьбе, убившей родителей! Назло всему! Я живой!

«Сила удара была такова, что процесс опознания…»

– Нет… – прошептал я, комкая вырезку. Хрупкая бумагаломалась по сгибам. – Нет!

Какая еще сила удара? Меня не было в том дюралевом гробу!

Стюардесса остановилась рядом и взяла меня за локоть.

– Петр Данилович? Вам нехорошо?

Я сглотнул, глядя в ее встревоженное лицо. Девочка, да какты не понимаешь? Мне не может быть хорошо или плохо! Меня просто нет! Я где-тотам, внизу, в ветвях сосняка и густой траве, в иле, на дне заполнившейся водойворонки! Десять килограммов хрупкой плоти так и не стали здоровым мужиком,воплотившим все мечты деда.

– Петр Данилович… – Девушка попыталась потянуть меня кближайшему креслу.

– Ничего… – прошептал я.

– Что – ничего?

– Уже – ничего. – Я отвел глаза. – Все прошло. Я…растерялся…

Она непонимающе смотрела на меня.

– Простите… – Я вырвал руку, отталкивая улыбающегося японца,протиснулся в туалет. Японец торопливо извинился вслед. Я захлопнул дверь,прижался лбом к безукоризненно чистому зеркалу. Нужник благоухал розами. Внастенном экране шли мультики, как и сто лет назад глуповатый кот гонялся захитроумным мышонком. Все надежно и незыблемо.

Подняв фотографию, я всмотрелся в светловолосого мальчика.

Прости, малыш. Ты не смог стать мной. Ты превратился в частьЗемли. А я стал тобой. Взял твое имя и судьбу. Вырос, считая себя ПетейХрумовым, внуком «известного политолога и публициста».

Что мы думаем о Сильных, воспитывающих из не принадлежащегоим человечества космических извозчиков?

Что мы подумаем о человеке, взявшем на воспитание ребенка сединственной целью – вырастить спасителя человечества?

Я ведь не очень-то и похож на него. Только цветом волос.Даже глаза у него темные, а не голубые. Так просто было думать, что яповзрослел и изменился.

Не оставлять за спиной ничего?

Так мне и нечего оставлять, дедушка… простите, АндрейХрумов. Мне нечего оставлять. Я один в этом мире. Мне ничего не принадлежит.Даже любви и дружбы я избежал – ведь это сковало бы меня. Вы воспитали менявеликолепно, Андрей Валентинович.

Нобелевская премия ваша по праву.

Склонившись над унитазом – подкрашенная багровымароматизатором лужица воды казалась кровью, – я закашлялся. Меня началоподташнивать, что-то кислое и мерзкое рвалось наружу. Я попытался задавитьрвоту, но стало только хуже.

Меня вывернуло наизнанку, вырвало непереваренным завтраком ифранцузским вином, я оперся руками о вогнутую стену, за которой ревелрассекаемый лайнером воздух, и простоял минуту, пошатываясь. В ногах быласлабость, во рту горечь.

Газетной вырезки как раз хватило, чтобы вытереть пальцы.Фотографию я порвал на мелкие клочки и бросил в унитаз.

Не оставляй ничего позади…

Припав к крану, я прополоскал рот теплой, пахнущейдезинфекцией водой. Она казалась приторно сладкой. Как любовь деда – длябесхозного сиротки, взятого вместо погибшего внука.

Вы долго выбирали меня, Андрей Валентинович? Здорового иумного? Податливого к воспитанию? Не отягощенного дурной наследственностью?Того, кто воплотит мечты о величии человечества?

Но ведь и отбракованный материал зря не пропал. Дед и заумненькой девочкой Машей приглядывал. И не только за ней, вероятно. Скольковас, несостоявшихся Петров Хрумовых, выросших под заботливым присмотром ФондаХрумова, получивших образование, работу и веру в великое будущее человечества?

Я просто самый удачливый. У меня была иллюзия семьи.

Зато иллюзию свободы имели мы все.

От Хабаровска до Свободного мы летели в вертолетеРоскосмоса. Данилов поглядывал на меня, но молчал. Лишь на подлете, когдавертолет пошел на снижение, полковник склонился ко мне и сказал:

– Извини, Петя. Разбередил я тебе душу…

Он и впрямь решил, что случайным напоминанием о родителяхиспортил мне настроение? Какая ерунда. Это не мои родители падали навстречухолодной тайге. Это не мою плоть и кровь разметало по сопкам.

Я – никто.

Зомби, гомункулус, подкидыш. Отброс общества, вытянувшийсчастливый билет, чтобы когда-нибудь этому обществу послужить.

Я верил в любовь и дружбу, в бескорыстие и преданность.Любовь сменилась расчетом, дружба – деловыми отношениями, бескорыстиеобернулось удачным вложением капитала, преданность – просто предательством.

– Надоело быть хорошим мальчиком… – прошептал я.