Повелитель вещей - Елена Семеновна Чижова

Вот и гадай: как одно связано с другим? Кто-нибудь может объяснить, какая связь между старой советской монетой и кровью?!

В очередной раз угодив в тенета дурацкого вопроса, он отступал, прятался, как моллюск за створками раковины; но обиды хватало ненадолго: створки сами собою раскрывались – чтобы вскорости вновь захлопнуться, а потом снова раскрыться. Этой дружбой (нежданной, а в его-то случае – единственной) он, несмотря ни на что, дорожил, одновременно допуская, что кто-то, взирающий со стороны, мог бы назвать ее вымученной, по меньшей мере не лишенной складок и шероховатостей – но он-то не со стороны на нее глядит, а изнутри; к тому же складки постепенно разглаживались, шероховатости притирались. У иных, он думал, это заняло бы месяцы, а то и годы – а они прошли этот путь за неполных четыре дня.

На третий день Гаврила позвонил. Жду, говорит, внизу. Ежели не занят, спускайся. Так и сказал: ежели! Притом таким замогильным голосом, будто что-то неотложное, прям-таки срочное. Оказалось – ни-че-го. А он-то, дурак, кинулся вниз, сбежал по лестнице, не дожидаясь лифта, перепрыгивая через ступеньки. И – что? Стоит, подпирая стенку, одна нога поджата, как у журавля. Вместо клюва горбатый нос – поводит им туда-сюда, будто что-то вынюхивает.

– Ну, вот я. – Думал, предложит прогуляться, хотя и не договаривались. – Может, на пустырь? – В тот раз до пустыря не дошли, свернули раньше – хотя просил его, говорил: на пустыре хорошо…

Молчит. Будто не слышит. Потом оборачивается и говорит:

– А тебе не приходит в голову?..

И – раз! – выдает про крематорий, мол, всю войну здесь работал, и пальцем на парк Победы указывает; трупы, говорит, сюда свозили и жгли; ходим, типа, по пеплу.

Видали, Америку открыл. Можно подумать, он сам про это не знает. Еще как знает. С самого детства. Бабка все уши прожужжала: «Не смей туда ходить! Люди там лежат. Их сожгли, а пепел разбросали».

Не, ну… Зла не хватает. Тоже мне – ученый-краевед!

– Человек, когда он при смерти, себя обирает, – сухенькая старушка-свечница объясняла другой церковной женщине.

Из их разговора, который невольно подслушала, Анна узнала, что у этого слова бывают разные значения: не только разорять дочиста, грабить до нитки, обдирать как липку – но и водить по груди и одеялу руками, будто собираешь мелких, невидимых глазу насекомых.

– Как начнет обирать – готовьтесь. Осталось три дня.

Надо же – три. Не два и не четыре. Как бы то ни было, Анна свечнице поверила: церковным виднее. И теперь ждала назойливых насекомых, не тревожась, что мамочкина смерть застанет ее врасплох.

Стараясь сохранять в себе деятельное спокойствие, она думала о смерти как о трудном деле, которое им с мамочкой неминуемо предстоит.

О том, что похороны – дело хлопотное, она узнала от Виктории Францевны. Та два года назад хоронила отца.

Казалось бы, все продумано, налажено, на Достоевского есть специальная контора. С другой стороны, теряешься. Еще и агенты досаждают. «Не успеешь умереть – тут как тут». А Василий: «Работа у них такая. Врасплох застать. Тепленькими – и развести на деньги. Ваш хваленый капитализм».

Из этого разговора Анна вынесла главное: ритуальную контору на Достоевского. Сейчас, когда трудное дело приближается, она решила сходить туда заранее и все как следует разузнать.

Женщина-служащая удивилась: обычно к ним приходят родные и близкие покойных. Анна ответила, что испытывает трудности с деньгами. И та, войдя в положение, объяснила, что у родных и близких есть выбор: кремировать или класть в землю.

– Бабуленька ваша верующая?

И, заметив, что будущая клиентка затрудняется с ответом, высказала свое мнение: с точки зрения гигиены кремация предпочтительней. К тому же, между нами говоря, дешевле. Чтобы не быть голословной, женщина-служащая представила оба варианта калькуляции и, видно желая подбодрить, сказала, что сухенькие горят недолго (о том, что ее мать высохла, Анна упомянула вскользь, когда приценивалась к гробам). Напоследок она довела до Анниного сведения, что о деньгах особо беспокоиться не стоит: существует лимит, который будет ей возмещен после похорон; важно только не потерять чеки.

Анна возвращалась домой в тягостных раздумьях: мамочка в церковь не ходила, ни о каком боге, кроме Бога-Отца, не упоминала. «Как я узнаю, чего она сама хочет: кремироваться или лечь в землю?» С другой стороны, есть и более важное: мытарства – через них, покидая грешную землю, проходит всякая новопреставленная душа.

Сейчас, вспоминая слова священника: «Уходя в жизнь вечную, следует оставить дурные помыслы. Простить не токмо своих обидчиков, но и врагов», – Анна чувствовала, что стоит одна-одинешенька перед огромной, превосходящей ее самоё силой. И этой силе надо как-то соответствовать, не наделать непоправимых ошибок, от которых в другой, вечной жизни, будет мучиться ее мать.

Пригласить священника домой? Стоило Анне представить, как некто, одетый по-церковному, входит в дверь и здоровается, – как она поняла, что добром ее затея не кончится. В лучшем случае разорется: «Смерти моей ждешь! Готовишься!» О том, что будет в худшем, страшно подумать: такого ему наговорит!

К тому же, зная материну натуру (кто-кто, а она ее натуру знает), невозможно вообразить, чтобы мамочка, сменив гнев на милость, стала каяться в каких-то грехах, облегчать свою душу перед чужим, незнакомым человеком – невесть откуда пришел и невесть куда уйдет, унеся с собой все перипетии ее долгой и трудной жизни, о которых даже она, родная дочь, может только догадываться; вернее сказать, не может.

На каком основании зиждется такая злопамятная непреклонность, этого Анна не знала; зато прекрасно знала: о прощении речи нет. Отсюда следовало, что смертью мамочкина земная жизнь не исчерпывается. Напротив, смерть грозит опасными последствиями: ведь нельзя исключить, что те, кого Анна привыкла называть призраками, воспользуются благоприятным моментом, когда душа ее матери станет беззащитной, и сделают все от них зависящее, чтобы помешать, не дать пройти через мытарства.

Ей вспомнилось еще одно, страшное: нередки случаи, когда нераскаянные грехи родителей переходят на детей. А вдруг, она подумала, еще и на внуков? И, завороженная этой пугающей перспективой, решила действовать – уже не столько как дочь, сколько как мать.

Тут-то ее и осенила счастливая мысль: тетя Тоня. Много лет назад сестры по какой-то неведомой причине повздорили. Их ссору мамочка носила в себе – о сестре Тонечке даже не упоминала. До нынешней весны, когда сослепу приняла родную дочь за младшую сестру.

Анне не стоило труда объяснить эту путаницу не только прогрессирующей глазной болезнью, но и желанием помириться, оставить былые обиды в прошлом. Она сочла, что такое подспудное, не высказанное желание ей только на руку. И, повеселев – радуясь, что какой-никакой, а выход найден, – совершенно упустила из виду, что не знает ни тети-Тониного адреса, ни ее нынешней