Повелитель вещей - Елена Семеновна Чижова

не насильно, а по взаимному согласию, – и исходя из этого тщательно следил, чтобы всякому предмету, включенному в игровое пространство, была задана более-менее реальная цена.

С этой целью – узнать реальную цену – он провел собственное расследование и с изумлением обнаружил, что Хайрем Мáксим, изменивший ход военной истории XX века, совершил свое открытие в возрасте двадцати шести лет. Такое двойное совпадение (во-первых, почти что его ровесник; во-вторых, самоучка, посрамивший чертову тучу образованных, он усмехнулся, экспертов, – эта мысль грела особенно) побудило его отвлечься от текущей чисто прикладной задачи.

Погрузившись в историю вопроса, он открыл еще кое-что: не только ему, но и тому парню, Хайрему, на пути к его будущей всемирной славе чинили разнообразные препятствия, – и, сочтя это третьим совпадением, окончательно уверовал в свою путеводную звезду.

Разрулив таким образом затык, возникший на пути к собственной бессмертной славе, он вышел в чат реконструкторов и понял, что интерес к теме выказывает не он один. По ходу выяснилось, что обсуждают не боевые пулеметы, а их охолощенные макеты – впрочем, способные создавать хороший шумовой эффект. Однако наибольшей популярностью пользуются даже не они, а детали из бронзы, выпущенные еще до революции; тут фигурировали заоблачные цены (до 100 тысяч руб. за единицу) – и все для того, чтобы приблизить привычный, известный по советским фильмам образ максима к его, как в той среде выражались, «царскому образцу».

Самого его царское время не штырило – советское круче! К теме он больше не возвращался вплоть до сегодняшнего дня, когда, наткнувшись на мужика, объявившего себя единовластным руководителем повстанцев, вспомнил, как тот, будучи фанатом «царского» апгрейда, активничал в ча-те, раздавал советы новичкам.

Узнав Реконструктора в лицо, он стал следить за боевыми действиями внимательней. Подспудно снималась еще одна, тайная, личная проблема: в такой, пусть и схематической, конфигурации Реконструктор становился его аватаром, чьей безоглядной смелостью он мог, если бы пожелал, воспользоваться – и, что характерно, без малейшего риска для себя.

Другими словами, его собственная природная робость, в которой он – вплоть до этого дня – боялся себе признаться (однако научился маскировать, меряя своих обидчиков ледяным взглядом), преодолевалась очевидной и беззаветной храбростью, с какой его аватар обходил настоящие боевые порядки, не кланяясь ни пулям, ни снарядам – только щурясь от взрывов, как от ветра. Особенно впечатляла решительность, с какой его сетевой двойник, не тратя лишних слов, отдавал приказы подчиненным – с тем же неколебимым чувством собственного достоинства, с каким раньше, в бытность рядовым реконструктором, раздавал советы новичкам.

Его восторг достиг апогея в тот воистину незабываемый миг, когда его аватар (в сопровождении соратников – штабной свиты, все в полевой форме цвета хаки) выдвинулся из полосы «зеленки» и, пройдя размеренным шагом по поляне, проследовал к ожидающей его винтокрылой машине. Ему, наблюдающему издалека, хватило одного взгляда, чтобы извлечь из памяти коробку, обнаруженную под Новый год на антресолях. Игрушечным вертолетом он так и не воспользовался. Тем приятней было думать, что «теперь, по справедливости, этот настоящий вертолет – мой».

Так исподволь, шаг за шагом присваивая судьбу Реконструктора (поперек материнской, набившей оскомину логике: сперва поступок, за поступком характер и только потом – судьба), он следил за живыми картинками как непосредственный участник боевых действий в Малороссии (все это время его собственная великая игра – ладно, пусть не игра, пока только наброски и сценарии – прозябала, что называется, в дальнем ящике стола). Раньше Малороссия была для него пустышкой, абстракцией из уроков литературы, кажется, из Гоголя – теперь она стала «полем битвы», где можно не только погибнуть, но и воскреснуть. Чему он, собственно, и предавался. Не раз и не два в течение дня.

Через месяц, к началу июля, у него (в воображаемом тайничке) накопился целый ряд боевых наград, которые вручают перед строем. Разумеется, не всем подряд. А только отличившимся бойцам. Здесь ему рисовались самые разные, но одинаково восхитительные конфигурации: то его, раненного в живот, выносят на носилках; то он самостоятельно, без посторонней помощи, выбирается из госпитальной землянки и, с трудом удерживая равновесие, встает в строй на костылях; или (в другой раз) идет, молодцевато печатая шаг, правая рука перебита шальным осколком, загипсована – висит на перевязи, даже честь приходится отдавать левой; или вот: пулей, выпущенной с позиций укропов (их снайперы работают по «нашим» позициям), он, командир подразделения, тяжело ранен в голову, голова перебинтована (как учили в школе на уроках военного дела: крест-накрест и под подбородок) – точь-в-точь летчицкий шлем.

Собственно, шлем и навел его на мысль: за эти несколько недель (исподтишка, не упуская из внимания своего полевого двойника) он успел перепробовать все воинские специальности – от водителя, подвозящего ящики с боеприпасами к самой – «как же это… ага, к передовой», до бесстрашного командира танка, а потом и наводчика каких-то, черт знает каких, установок, – всякий раз проявляя не только чудеса безмерной храбрости, но, что важнее, ума и сообразительности, в которых далеко опережал своих соратников по оружию: те, в отличие от него, тупари.

За всеми этими волнующими кровь событиями он как-то выпустил из виду бабку.

Что ни говори, бабка слабела на глазах. Теперь из нее было трудно вытянуть лишнее слово. Не потому, что темнила или что-то от него утаивала – уж он-то видел, кáк она пытается сосредоточиться, собраться с мыслями, которые разбегаются (чисто тараканы в ее дурной голове).

Не удивительно, что бабка повторялась, снова и снова заводя свою заигранную пластинку: то про советских партизанов, то про фашистов-карателей, – смешавшись у нее в голове, те и другие бесчинствовали одинаково: кого-то там расстреливали, сжигали дома и хозяйственные постройки простых, ничего против них не замышлявших поселян. Порой ему казалось, будто бабка – которую он, кстати сказать, любил и уважал по-прежнему – не сбрендила, а всего лишь перепутала прошлое с настоящим. Как день с ночью.

Как бы то ни было, однообразность ее рассказов (их он записал и выложил еще в мае-июне) не могла не сказаться на популярности его портала. Впрочем, и его собственный интерес к этой, как виделось раньше, клевой выдумке к той поре ослаб. Да и не с руки ему, участнику боевых действий, делать ставку на полчища идиотов, которым только дай повод разосраться; пробегая глазами их яростные срачи, он усмехался: «Диванные войска».

Впрочем, бабка не была бы его бабкой, если бы даже сейчас – на границе жизни со смертью – вела себя смиренно. Так она себя и не вела. Сидела, вперившись в телевизор, – ее маленькая стриженая голова норовила упасть, – бабка всякий раз вздрагивала, цеплялась за подлокотники, испуганно – сослепу – моргала. Наблюдая