Когда псы плачут - Маркус Зузак

Особенная признательность Анне Макфарлейн за ее веру в мои строчки

Посвящается Скаут и маме с отцом

Наморозить кубиков из пива придумал не я, а подружка Руба.

Начнем отсюда.

Ну а боком это вышло мне, так получилось.

Понимаете, я всегда думал, что настанет момент, и я повзрослею, но тогда он еще не настал. И было, как было.

Я совершенно честно спрашивал себя, придет ли такой час, когда Кэмерон Волф (это я) возьмется за ум. Мне виделись проблески другого меня. Другого, потому что в эти мгновения я думал, что и впрямь стал молодцом.

Правда, впрочем, была плачевна.

Это она, правда, сообщала мне со скребущей беспощадностью, что я остаюсь собой и благополучие мне вообще-то не свойственно. За успех мне приходилось драться, среди отзвуков и набитых троп моего сознания. Редкие моменты путевости мне, можно сказать, приходилось подбирать, как объедки.

Я рукоблудничал.

Чуток.

Ладно.

Ладно.

Постоянно.

(Некоторые говорили мне, что не стоит так вот сразу признаваться в подобных делах, мол, людей можно оскорбить. Что ж, на это я могу сказать одно: чего скрывать-то? Зачем, ведь это правда? Иначе ведь, блин, и смысла нет, верно?

Или есть?)

При этом, конечно, я мечтал, как меня будет трогать какая-нибудь девочка. Мне хотелось, чтобы она смотрела на меня не как на грязного, оборванного – то ли улыбка, то ли оскал – подпёска, который пытается произвести впечатление.

Ее пальцы.

В моем воображении они всегда были нежными, скользили мне по груди к животу. Ее ногти касались бы моих бедер, слегка, от них у меня бежали бы мурашки. Я постоянно это представлял, но не согласился бы, что причиной тут чистая похоть. И вот почему: в моих мечтах руки девушки в конце всегда оказывались у моего сердца. Всякий раз. Я говорил себе, что там я и хочу, чтобы она меня касалась.

И у нас был секс, разумеется.

Нагота.

На всю катушку, хлеставшая через край.

Но когда все заканчивалось, тосковал я по шепоту, по голосу, по человеческому существу, что свернулось бы у меня в объятиях. Только вот реальности в этом не было ни глотка. Я лакал видения и размокал в грезах, я думал, что с легким сердцем утонул бы в женщине.

Боже, да я мечтал о таком.

Я мечтал утонуть в женщине, окутанный волнением и слюнями той любви, которую я мог бы ей подарить. Я хотел, чтобы ее сердцебиение разломало меня своим напором. Такого хотел. Вот чем хотел быть.

Притом.

Не был.

Хлебнуть же мне удавалось лишь мимолетные образы и мои собственные разметанные грезы и надежды.

Ледяные кубики из пива.

Ну конечно.

Знаю, я ушел от темы.

День был теплый для зимы, хотя ветер пробирал. Солнце грело и как бы пульсировало.

Мы сидели на заднем дворе, слушали воскресный футбольный обзор, и я, если честно, разглядывал ноги, бедра, лицо и грудь очередной подружки брата.

Упомянутый брат – это Руб (Рубен Волф), и в ту зиму, о которой я рассказываю, подружки у него менялись, по-моему, раз в месяц или около того. Случалось, я слышал их, когда они с Рубом уединялись в нашей комнате: вопль, крик, стон или даже шепот исступления. Последняя его девушка мне, помню, понравилась сразу. У нее было красивое имя. Октавия. Она была уличной музыкантшей и, кроме того, приятным человеком – в сравнении с некоторыми козами, которых Руб приводил домой.

Мы познакомились с ней поздней осенью, субботним вечером в гавани – она играла на губной гармошке, и люди бросали монеты в старую куртку, разостланную у ее ног. Там было немало набросано, и мы с Рубом стояли и смотрели на нее, потому что девушка играла будь здоров как, и гармошка у нее прямо выла. Прохожие останавливались и хлопали, когда она заканчивала играть. И даже мы с Рубом бросили ей мелочь в какой-то момент, следом за стариком с палкой и перед какими-то японскими туристами.

Руб посмотрел на нее.

Она – на него.

Взгляда обычно и хватало, ведь это Руб. Моему брату никогда не надо было ничего говорить или делать. Чтобы понравиться девчонке, ему хватало просто где-нибудь встать, или почесаться, или вообще споткнуться о бордюр. Так оно всегда получалось – и получилось с Октавией тоже.

– Ну а где вообще обитаешь? – спросил ее Руб.

Помню, как при этом в ее глазах плеснула океанская зелень.

– На юге, в Хёрствилле. – Она уже была его. Я точно видел. – А ты?

Руб повернулся и показал.

– Знаешь те загаженные улицы за Центральным вокзалом?

Она кивнула.

– Вот, наш райончик. – Только у Руба эти загаженные улицы могли прозвучать как лучшее место на Земле – и с этих слов у Руба и Октавии началось.

Лучше всего в ней было вот что: она замечала мое существование. Другие смотрели на меня так, будто я досадная помеха между ними и Рубом. А эта всегда спрашивала:

– Как жизнь, Кэм?

А правда такова.

Руб ни одну из них не любил.

Ни об одной не волновался.

Каждую он просто хотел, потому что хотел новую, ведь почему бы не взять новую, получше, на замену прежней?

Нечего и говорить, мы с Рубом не слишком похожи в том, что касается женщин.

И все же.

Октавия мне всегда нравилась.

Мне было хорошо в тот день, когда мы зашли домой и полезли в холодильник, и там обнаружились трехдневный суп, морковина, какая-то зеленая шишка и одна банка «Горькой Виктории». Мы втроем склонились и смотрели.

– Шикарно.

Это Руб, ерничает.

– Что это? – спросила Октавия.

– Где?

– Зеленая.

– Без понятия.

– Авокадо?

– Великовата, – сказал я.

– Так что это за хреновина? – опять Октавия.

– Да не все равно? – влез Руб. Он положил глаз на «Викторию». Пивная этикетка – вот та зеленая вещь, на которую он смотрел.

– Это батина, – сообщил я ему, тоже пялясь в холодильник. Никто из нас не шевелился.

– И что?

– И то, что они с мамой и Сарой пошли к Стиву на игру. Он захочет пивка, когда вернется.

– Ага, но он, может, купит по дороге.