Дунайские волны - Александр Харников

– И где именно в Нью-Йорке?

– На… э-э-э… на Четырнадцатой авеню.

Ага. Вот ты и попался. То, что Четырнадцатой авеню, равно как и Тринадцатой, в Манхэттене никогда не существовало, я знал абсолютно точно. Да, она есть в Бруклине, но Бруклин, равно как и Бронкс, Квинс и Статен Айленд, в данный момент не считаются частью Нью-Йорка, коим является один лишь Манхэттен. Так что поздравляю вас, господин, соврамши… Вслух же сказал:

– Это та, которая граничит с Ист Ривер?

– Именно! Именно!

Еще интереснее… Если бы она и была, то она находилась бы с другой стороны острова, на Гудзоне. Ну что ж, похоже, клиент не бывал в Нью-Йорке ни разу.

В дверь постучали.

– Господин капитан велел передать, – сказал вошедший жандарм, – что документы поддельные. – Потом он посмотрел на заметно поскучневшего мистера Джемисона (или как там его?) и подмигнул ему, отчего арестованному стало совсем томно.

– Ну что вы теперь скажете, господин из Нью-Йорка? – спросил я с усмешкой после того, как жандарм вышел и закрыл за собой дверь.

Поняв, что его приперли к стенке, лже-Джемисон вдруг спросил:

– А если я вам расскажу всю правду, то вы не будете бить меня кнутами и не сошлете в Сибирь?

«Далась им эта „Сайбирия“, – подумал я. – Не так уж там и плохо». Вслух же произнес:

– Ну, это смотря что вы расскажете…

И он запел, как соловей. Оказалось, что звали его Джеймс Ватсон (прямо как друга Шерлока Холмса, усмехнулся я про себя), и был он сыном некоего Джереми Ватсона, друга детства Роберта Каттлея, ныне негоцианта, живущего в Петербурге. Он дружил с детства с Чарльзом Каттлеем, который попросил его съездить в Одессу, вместе с неким Ричардом Каттлеем, родственником Чарльза. Там они поселились у брата Чарльза, Эдуарда Каттлея. Тот уже давно перешел в российское подданство и считается вполне благонадежным.

Это я знаю, усмехнулся я про себя. Сей Эдуард и проживает в том самом домике. А британец продолжал:

– Почти сразу после нашего прибытия Ричард спешно уехал, а Эдуард попросил меня отправиться в Крым, в город под названием Балаклава, и передать тот конверт, который вы у меня изъяли, некому Андрею Поваренко, который живет напротив храма Двенадцати апостолов. Эдуард сказал мне еще, что Поваренко – тоже подданный Ее Величества, но его настоящего имени мне лучше не знать. Кроме того, мне был выдан конверт с деньгами для этого Поваренко – впрочем, он тоже у вас.

– А что именно находится в первом конверте?

– Не знаю… Правда! Слышал только, что он зашифрован, но с шифром я незнаком…

Тоже мне, бином Ньютона! Мы и не такие документы читывали. В письме были подробные инструкции для Поваренко, а также указание передать предъявителю всю имеющуюся информацию. Кроме того, там содержалось детальное описание Ватсона, вплоть до крупной бородавки справа от носа и до йоркширского акцента. Вряд ли получится подделать сие послание, подумал я с некоторым сожалением – слишком уж отличался английский этого письма от привычного мне, да и почерк у Каттлея местного разлива был своеобразный. Ну нет у меня никого, кто мог бы мастерски подделать его почерк. А само письмо не вручишь – людей, похожих на Ватсона, у меня тоже нет, тем более с йоркширским прононсом. Сам же Ватсон отпадает – он себя выдаст на первой же секунде. Ну что ж, придется действовать грубой силой…

24 октября 1854 года.

Дойч-Панчова, военная граница у Белграда

Арнинг Николай (Никлас) Вольфгангович, капитан Службы безопасности Эскадры

Панчова – в нашем будущем она стала Панчевом – меня удивила. Говорят, тут есть и сербская часть города, но она чуть в стороне, а собственно граница и пограничные форты располагаются именно здесь, где мостовые – булыжные, церкви – барочные, а обрывки разговоров, доносящиеся с улицы, сплошь на немецком. У границы – форт, ощетинившийся пушками, а рядом с ним – здание пограничной стражи с полосатыми будкой и шлагбаумом.

Именно здесь остановился наш дилижанс – границу полагается переходить пешком, а если вам тяжело тащить свои вещи – к вашим услугам носильщики, которые бросят ваш чемодан строго на намалеванной белой краской пограничной линии. А там уже стоят носильщики-турки, которые донесут ваши вещи до таможни, а потом и до дилижансов.

Полковник Мольтке отказался от их услуг, взял один из своих чемоданов – другой, вкупе с собственным, тащил лейтенант Штайнмюллер, – а я нес свой. Эх, жаль, что тут не в моде рюкзаки, да и багажа на колесиках не имеется, приходится все нести в руках.

С полковником мы, к моему удивлению, сдружились, тем более что он в детстве жил в ганзейском Любеке, а я родился в часе езды оттуда – в ганзейском же Гамбурге. На закате Советского Союза моя мама поехала на стажировку в один из гамбургских госпиталей, где и познакомилась с моим отцом, который работал там хирургом. Через год они поженились, и через какое-то время родился я, а затем две моих сестры.

Мой дед Вильгельм был призван в сорок четвертом году, но не успел попасть на фронт, как угодил в котел под Минском, после чего, промаршировав вместе с прочими немецкими военнопленными по улицам Москвы, отправился в один из лагерей, где провел семь лет. В плену, как многие другие немцы, он проникся любовью к России, а впоследствии собирал тарелки с русскими мотивами, записи русских народных песен, альбомы с фотографиями…

Эта любовь передалась и моему отцу, Вольфгангу Арнингу. На рубеже нового тысячелетия папа вдруг решил уехать в Россию. Они с мамой быстро нашли неплохо оплачиваемую работу в Европейской клинике в Москве, купили квартиру, и папа даже крестился в православие. Но их планам не суждено было сбыться. Когда мы с мамой уже переехали в Москву, чтобы успеть к началу учебного года, к нам пришла страшная весть – после одной из операций папа лег отдохнуть на кушетку в больнице и не проснулся. А потом ушли из жизни дед с бабкой, и с тех пор я в Гамбурге бывал очень редко.

Конечно, с Мольтке я историей моей семьи не делился. Кое-что из нашего прошлого, а их будущего, пришлось рассказать, причем его обрадовало, что Германия воссоединилась под эгидой Пруссии. Но он выказал недовольство тем фактом, что Германия и Россия станут в будущем врагами. «Или не станут, – сказал тогда я, – а потому надо сделать все, чтобы не стали». С чем он согласился. А вот про тактику и стратегию армий будущего я сказал, что мало знаком с подобными предметами, что, конечно, было не совсем так. Но вот ни к чему сообщать ему сведения, которые могут впоследствии быть использованы против нас. Зато про линию Мажино рассказал ему подробно. Мольтке задумался, а потом сказал мне:

– Не иначе как французы захотели перенаправить нас вокруг своей линии на северо-запад, где бы там нас встретили превосходящие силы.

Узнав, что его внучатый племянник, Гельмут Мольтке-младший, примерно так и поступил в четырнадцатом году, чем фактически проиграл войну, он изменился в лице и на какое-то время затих, а потом сказал: