Большое сердце - Нина Аркадьевна Попова

они были добрыми товарищами, готовыми всегда прийти на выручку друг другу, и не было в части более исполнительных и знающих водителей, чем эти двое.

Они выехали в сопровождении двух бойцов с ручными пулеметами. Сухая, ровная грунтовка бесшумно бежала под колесами. Солнце садилось, длинные тени легли через дорогу, но знойное марево еще стояло на горизонте, и в нагретых за день кабинах было удушающе жарко, как в духовке.

Машины держали хорошую скорость, и только медленно оседающая пыль указывала, где они промчались минуту назад. Артамонов спешил: ждет батарея! Впрочем, он всегда был любителем быстрой езды. Осторожный Овчинников следовал за ним в некотором отдалении, тщательно объезжая каждый камешек.

«Мягкая перина, варшавская кровать… Скажет тоже! — вяло думал Овчинников, выдерживая дистанцию между машинами. — Да без всякой кровати залег бы сейчас под первым кустом, задал бы храпака на всю окрестность… Славно!»

Не выпуская баранки, он рукавом гимнастерки смахнул ручейки, струившиеся по лицу, затем опять уставился на дорогу.

Ему приходилось делать усилие, чтобы сидеть прямо: духота давила, в глазах был точно насыпан песок — сказывалась усталость.

Когда его мобилизовали в армию, он думал, что придется воевать. А оказалось, война — та же работа. В «гражданке» возил, и здесь возит… Правда, есть и разница: сейчас жив, а будешь ли жив через минуту или через час, не знаешь.

Вот и место, помеченное на карте. Но где же артсклад? Напрасно они, затормозив и высунувшись из кабин, озирались по сторонам — склада не было. Еще и еще сверялись с картой; все точно — вот и молодой березовый лесок, о котором говорил командир, поворот дороги и небольшая лощина… А склада нет.

— Вот так штука… Это что же: поцелуй пробой и ступай домой?.. — произнес Артамонов. Овчинников молча моргал глазами. — Даром бензин жгли? Давай поставим машины вон там, — Артамонов показал рукой на рощицу, — а сами пойдем поищем…

Но едва грузовики тронулись с места, неожиданно крайние кусты качнулись, и дорогу преградил появившийся, как из-под земли часовой с примкнутым штыком.

— Стой!

— Фу, нечистый дух! — вырвалось у Овчинникова, и все радостно засмеялись.

Тут он, склад; запрятан так, что и не сыщешь. Весь лесок — артиллерийский склад. Длинные штабеля снарядных ящиков затянуты сверху широкими брезентами и сетями, на которые набросаны ветки, трава. Маскировочка, что надо! Ни с земли, ни с воздуха не отличить это хранилище от тысяч других безобидных перелесков.

Грузили быстро. И бойцы, и шоферы, и охрана склада — все таскали на себе небольшие, но увесистые ящики. Скоро кузовы были полны и тяжело осели на рессорах.

— Ну, теперь жми на всю железку! — проговорил Артамонов, отдуваясь. Павел раскраснелся и шумно дышал. У бойцов потемнели на спинах рубашки.

Теперь они двинулись в новом направлении — туда, откуда время от времени доносились приглушенные расстоянием голоса пушек. Здесь прошло много автомашин, тракторов, тянувших тяжелые орудия. Дорога была разбита, местами она подверглась ударам вражеской авиации. По обочинам валялись опрокинутые повозки, грузовики, зарядные ящики. Косые лучи спускавшегося к закату солнца отчетливо рисовали широкие воронки — рваные раны на теле земли. Машины уменьшили скорость. Они скрипели, стонали, тяжело переваливались из стороны в сторону.

— На «ЗИСе» бы здесь не проехал, — глубокомысленно сказал Артамонов сидевшему рядом бойцу, налегая на баранку, чтобы на полном ходу не свалить грузовик в глубокую воронку.

Наконец они выбрались на более спокойный участок дороги. Внезапно впереди будто разверзлась земля — черная стена взметнулась вверх, поднялась выше деревьев и тотчас тяжко опала частым каменистым дождем. Каменный град забарабанил по крыше кабины. В следующее мгновение рядом поднялась вторая такая же стена. Машины, не сбавляя хода, свернули с дороги и шмыгнули в лес. Сделав несколько зигзагов, они укрылись в зелени листвы на небольшом расстоянии друг от друга. По воздуху плыл густой рокот моторов. Три немецких бомбардировщика, потеряв цель, снизились и, кружась над лесом, продолжали сбрасывать бомбы вслепую.

Бомбардировка с воздуха! Вначале казалось, ничего не может быть страшнее ее. Первое боевое крещение Павлу Овчинникову пришлось испытать еще на пути к фронту. Он надолго запомнил, как от взрыва фугаски груженая железнодорожная платформа была вырвана из середины их поезда, отброшена далеко в сторону от полотна, а два находившихся на ней грузовика превращены в кучу щепы и металлических обломков. Потом, когда самолет улетел, отогнанный нашими зенитками, разорванный состав сцепили, паровоз дал свисток, и эшелон двинулся дальше, как будто ничего не произошло. Павел облизнул пересохшие губы и с тоской подумал, что, вероятно, эта встреча не последняя.

Чего скрывать: было очень страшно. Павел всегда был мирным человеком и даже в детстве, не отличаясь при своем росте физической силой, избегал ввязываться в драку. После этого в голову еще долго лезло разное, и больше — неприятное, вроде зубной боли, от которой никак не избавишься, пока не вырвешь зуб. Павел старался не думать о смерти, стыдился признаться, что боится ее, стыдился даже перед самим собой, и все-таки это было сильнее его.

Вторично подобную переделку Павел пережил уже вместе с Андреем Артамоновым. Бомба грохнула совсем близко, и Павел слышал, как осколки ее с резким свистом пронеслись над головой. Оба были бледны, когда взглянули в лицо друг другу. Артамонов овладел собой быстрее. Насмешливо оскалив белые крепкие зубы, он с присущим ему грубоватым озорством отпустил по адресу Павла такое, что тот вспыхнул и, враз обозлившись, огрызнулся:

— Иди ты!

Он часто-часто заморгал и отвернулся.

— Да чего ты сердишься? — дружелюбно сказал Артамонов. — Думаешь, я не испугался? Факт, испугался. А другие, думаешь, не пугаются? Еще как! Спервачка-то у всех сердце в пятки шлепается. Вот привыкнем, тогда нас на испуг не возьмешь!

И верно, они скоро привыкли и к лишениям, и к бомбежкам — ко всему, что несла с собой война. Только балагур Артамонов по-прежнему частенько донимал безобидного Овчинникова своими остротами, бесцеремонно задевая иногда самые чувствительные струны сердца товарища. Тот молчал, крепился, хмурил белесые брови и, наконец, не выдержав, решительно заявлял, что он больше не потерпит этого, просит оставить его в покое. На время шутки прекращались.

Сегодня, прислушиваясь к грохоту разрывов за спиной, Павел почему-то больше опасался, как бы осколками не порвало резину на колесах. Самая обидная задержка — когда спустит камера. Лес гудел; с протяжным шумом, с треском ломающихся сучьев валились подрезанные деревья. Артамонов, лежа на земле рядом с машиной, в полусотне метров от Овчинникова, нетерпеливо поглядывал на часы. Дорога каждая минута, а это воронье привязалось… Внезапно в гулкое грозное громыхание вплелись новые звуки — отрывистый, четкий треск пулеметных очередей. Откуда ни возьмись с