Алмазы Цирцеи - Анна Малышева

Следующее письмо уже сразу начиналось с горестных признаний. Несчастная женщина не в силах была соблюдать формальности и спешила излить душу.

«Доротея, мой единственный верный друг, я едва удерживаю в руке перо и почти ничего не вижу из-за слез, застилающих мне глаза. Какой ужасный день! Утром, по обыкновению, Гаспар оделся и ушел на биржу искать счастья. Я уже начала привыкать к этому. Устроившись у камина – у нас наступили сильные холода, – я занялась шитьем. Ближе к полудню вошла Марта и попросила выдать ей денег для рынка. Я хотела снять с шеи ключ, но там его не оказалось. На ночь я снимаю ключ, а утром снова надеваю его и весь день ношу рядом с распятием. Но теперь я стала такой забывчивой… Пошарив в кармане платья, я все же нашла ключ и, вынув из шкафа шкатулку, отперла ее. В следующий миг мои колени подкосились, я бы расшиблась о каменные ледяные плиты пола, если бы подоспевшая служанка не подхватила меня сильными жилистыми руками. Шкатулка была пуста! Марта взглянула на нее и тоже все сразу поняла. Она усадила меня в кресло и, скорбно поджав губы, подкинула в очаг несколько поленьев. И вовремя, меня начинал бить озноб, но не от холода, а от волнения. “Что ж поделать, хозяйка, – сказала старуха, перемешав угли и дав дровам разгореться. – Такова ваша доля. Хозяин не так плох, как кажется, намерения-то у него добрые. Только вот беда, не переспоришь его. Задумал разбогатеть на бирже, и все тут! Такой человек вроде горького пьяницы – и рад бы остановиться, да уж не может, сама кровь в нем отравлена. Давно он подбирался к вашим деньгам. Видно, ему невтерпеж стало…” Старуха говорила и говорила, а я думала только об одном – что он скажет мне, когда вернется? Что я ему скажу? Но конечно, я никак не ожидала того, что произошло дальше…

Гаспар вернулся раньше обычного, страшно возбужденный, будто пьяный, но я тут же уловила, что вином от него не пахнет. Он пошатывался, хохотал и, увидев меня в кресле, где я просидела весь день, готовя приданое малютке, громогласно заявил: “Ну, теперь-то ты не скажешь, что я плохой муж! Кто еще дарит женам такие подарки!” Я, пытаясь говорить спокойно, спросила, о каких подарках речь? Гаспар вынул из кармана свернутую бумагу и потряс ею в воздухе: “Полюбуйся, что я купил для тебя и мальчишки! Это предложение только что появилось на бирже, а я, не будь дурак, и ухватил его за полцены, пока другие озирались по сторонам и считали дохлых ворон! Это алмазы Голконды, деточка, алмазы из Индии! Восемь крупных розово-лиловых алмазов, от шестидесяти до семидесяти карат, целое ожерелье, достойное французской королевы, и все это твое!” Признаюсь, сестра, на миг у меня закружилась голова. Что было тому виной – мое положение или страшные волнения, испытанные мною за день, или болтовня моего супруга об алмазах – не смогу сказать. Придя в себя, я попросила дать мне взглянуть на эти удивительные сокровища. Эта просьба вызвала волну гневных насмешек. Он кричал, что я ничего не смыслю в делах, понятия не имею о том, что такое письменное обязательство покупки, сунул мне в лицо бумагу, которой все время размахивал, и велел взглянуть на подпись. “Вот подпись человека, который обязуется продать мне камни по этой цене, как только прибудет вместе с ними в Европу! Видишь – Жан-Батист Тавернье, черным по белому! Я купил это обязательство за каких-то четыреста флоринов, причем частично они покрыли сумму сделки! Тут алмазов больше, чем на сотню тысяч флоринов, а я заплачу за них всего пятьдесят тысяч, благодаря тому что вовремя заключил договор!” Содрогаясь всем телом, я ответила, что, происходя из старинной купеческой семьи, уж конечно, имею понятие о том, как совершаются сделки по письменным обязательствам. Но если для него не составляет труда заплатить пятьдесят тысяч флоринов, отчего он взял из моей шкатулки какие-то жалкие четыреста? Взрыв его негодования был ужасен и в то же время жалок. Сперва Гаспар кричал, что я сошла с ума, решаясь его обвинять в воровстве, потом велел позвать Марту, чтобы уличить старуху в хищении денег, но тут же переменил свое решение и заявил, что я, верно, сама как-то их потеряла и забыла об этом. Чем больше муж неистовствовал, тем яснее для меня становилась истина. Наконец он умолк, и я, воспользовавшись затишьем, спросила: “Дорогой мой, скажи правду, что осталось от моего приданого?” Ты помнишь, Доротея, за мной дали тридцать тысяч флоринов в Брюгге и двадцать тысяч переводом на банкира в Амстердаме. Муж, поперхнувшись, заявил, что у меня нет права требовать от него отчета. Тогда я пригрозила, что напишу отцу, и он приедет сам, чтобы навести порядок в моих имущественных делах или пошлет представителя. Деньги, которые пошли в приданое, наживались нашей семьей не вдруг и были даны не на пустяки, а для обеспечения будущего наших детей. Об этом сказано и в брачном контракте. Если этот капитал затронут или, еще хуже, полностью растрачен, я имею право взыскать его с супруга через суд.

Тогда Гаспар, уяснив твердость моих намерений, вдруг смягчился и заговорил совсем иным тоном. Он принялся убеждать меня, что деньги, доверенные ему после свадьбы, он поместил самым наилучшим образом, так что они вскоре принесут не то тридцать пять, не то все сорок процентов прибыли – и это всего за год! Алмазы он собрался покупать не на них, а на собственные средства – ведь это подарок мне и нашему первенцу… Я слушала, и мое сердце сжималось от тоски и черных предчувствий. “Так этих денег больше нет?” – спросила я, когда он умолк. “Вот, вот они! – вскричал Гаспар, как безумный, вытряхивая на пол у моих ног вороха смятых бумаг, которые он вечно таскает в карманах. – Будет ли конец твоим приставаниям! Вот не думал, что существо с таким кротким взглядом может оказаться дьявольски упрямым!” В другое время я сдалась бы, но во мне вдруг взыграла кровь Ван Хейсов, кровь людей, не привыкших бросать деньги на ветер и никогда не отступавших перед трудностями. Собрав все свое мужество и напоминая себе, что я сражаюсь за будущее моего ребенка, я заявила: “Если я в течение недели не получу материального обеспечения под эти бумаги, или же самих денег наличными, или векселей, выданных на крупные банкирские дома, я немедленно возвращаюсь к отцу и не посмотрю ни на чуму, ни на скверную дорогу, ни на свое положение! Вы будете иметь дело с мужчинами нашей семьи, и я очень сомневаюсь, что они позволят вам отделаться от них криками и оскорблениями!” Произнеся все это, я встала и ушла в спальню. Там, запершись изнутри на засов, я дала волю слезам. В ту ночь Гаспар ко мне не пришел. Утром Марта сказала, что он и не ночевал дома, убежав после нашей ссоры в крайнем возбуждении, будто в припадке помешательства.

Я бы, пожалуй, не решилась написать тебе обо всем этом, понимая, что ты не сможешь утаить такое несчастье от отца… Вмешать его – значит, разрушить мою семью, которая и без того висит на волоске, и это в тот миг, когда ожидание ребенка должно было нас объединить. Но на другой день после ссоры наступила неожиданная развязка.

Гаспар вернулся поздно вечером, когда я и ждать его перестала. Войдя в спальню и отдернув полог нашей кровати, он остановился передо мной с таким величественным видом, что я испугалась, не сошел ли он с ума. Его бледные губы кривила странная улыбка, глаза сверкали, дыхание было прерывистым и тяжелым. Он протянул мне черный бархатный футляр, в каких обычно продаются драгоценности. Я машинально взяла его, тут же отметив, какой он увесистый. “Открой же его, Каролина, – торжественно проговорил Гаспар, – открой и убедись, вор ли я, лгал ли я тебе, обещая богатство большее, чем все твое приданое? Открой и скажи, видела ли ты нечто подобное, мечтала ли о таком великолепии?” Я, как зачарованная, откинула крышку и не сдержала вздоха восхищения. Внутри на черном бархате играли, лучисто переливаясь, восемь прекрасных крупных камней розовато-лилового цвета. Они сияли, как утренняя заря, как первые отсветы солнечных лучей в каплях ночной луговой росы… Странно, Доротея, – взглянув на эти камни, я вдруг прониклась чувством глубокого счастья и покоя, никогда еще не изведанного мною. Их переливчатые грани, ловившие и преломлявшие свет свечи у моего изголовья, испускали целительные лучи, которые как будто излечили мою душу, истерзанную тревогами и страхами. Гаспар, следивший за моим лицом, казалось, понял меня. “Таково свойство воистину драгоценных камней, – сказал он необычайно мягким голосом, присаживаясь на постель. – Они имеют силу врачевать души. Недаром древние медики приписывали им целительные способности. Один взгляд на такой розовый алмаз очищает сердце от скверны и приносит мир мятущейся душе. Они только сегодня прибыли из Франции с курьером и час назад были переданы мне на бирже. Я нанял охрану, чтобы добраться с ними до дома. Скажи теперь, Каролина, разве я тебя обманул?”