Алмазы Цирцеи - Анна Малышева

Клянусь, я все простила ему в этот миг, как будто он не только купил эти камни, но сам создал их силой какого-то волшебства. Я обняла его, прося прощения за свои страхи, и обещала впредь верить ему, никого не вмешивая в наши дела. При этом (я же дочь купца!) в моей голове как будто щелкали костяшки счетов, подсчитывая возможную стоимость камней. Больше ста тысяч флоринов? Очень, очень может быть. При случае за них можно выручить и еще больше, ведь тут на целое ожерелье, камни одного цвета и почти одного размера, что большая редкость. Если Гаспар купил их за пятьдесят тысяч, он совершил выгоднейшую сделку.

Вот так окончилась наша размолвка, совершенно неожиданно примирив меня с образом жизни супруга. Это будет мне уроком, Доротея. Не зря ведь нас, девочек, с детства учат во всем покоряться будущим мужьям, которых пошлет нам Господь. Как мы ни умны, а мужчины все-таки нас умнее. Мне хочется молиться и просить прощения у мужа, и это первый день со дня моего отъезда из Брюгге, который я могу назвать счастливым».

Александра сложила письмо, отправила его в коробку и, прежде чем взять другое, минуту сидела неподвижно, глядя прямо перед собой и ничего не различая. Глаза устали от напряжения, с которым приходилось разбирать мелко написанные строчки. Художница пыталась представить себе женщину, о чьей семейной жизни вдруг узнала так много. Каролина невольно вызывала у нее уважение – она все же сумела настоять на своем, вовремя пригрозив супругу расправой. «Ведь он мог ее ограбить, ничего не дав взамен, если бы она промолчала!» Оттянув рукав свитера, Александра взглянула на часы и убедилась, что самолет вскоре приземлится в Москве. Впервые в жизни она жалела о том, что перелет не занял многих часов, и впервые он промелькнул незаметно. «А в Москве придется снова бегать по поручениям Альбины, доставлять покупки, встречать покупки на таможне, вновь мотаться по потенциальным клиентам, только уже с брюссельским каталогом… Читать я смогу только по ночам!» Не желая терять ни минуты, она вновь обратилась к содержимому коробки.

Следующее послание от сестры юная Доротея Ван Хейс получила только в начале зимы 1635 года, или же существовал некий пробел в подборке писем. Каролина, впрочем, начала с извинений за долгое молчание.

«Прости, дорогая сестра, что я не давала о себе знать так давно. Прошлое письмо вышло таким сумбурным, мне не стоило писать тебе и половины того, о чем я не сумела умолчать. Но что сказано, то сказано. И ты единственная знаешь все, что происходит в моей жизни. Собственно, с тех пор, как я отправила тебе то письмо, ничего особенного и не случалось. Между мной и мужем наступил относительный мир, он больше мне не грубит, а я больше не требую откровенности. Пришла зима. Когда я была девочкой, я так любила это время! Утром встанешь, выглянешь в окошко, увидишь снег, выпавший за ночь, выбежишь во двор и бегаешь, бегаешь по снегу, пока не замерзнешь и служанка не выбежит за тобой и не отругает. Мне в такие снежные дни все казалось, будто откуда-то доносятся музыка и поющие голоса, только я никак не могла понять откуда? “Это ветер шумит над равнинами, – сказала как-то матушка в ответ на мой вопрос. – Ангелы носятся вместе со снеговыми тучами и взбивают их своими белыми крыльями. Лишь чистые духом могут слышать их пение!” Больше я уж не слышу этой музыки… Как долго тянутся одинокие томительные дни! А за ними приходят такие же тягостные темные ночи, наполненные завываниями ветра, который проносится над замерзшими каналами, стучась во все ставни и запертые двери, словно бродяга, умоляющий о ночлеге…

Я все одна и одна, даже Марта редко выбирается из кухни, где греется у очага и мотает пряжу, так что мне часто некому подать воды. Беременность моя протекает тяжело. Приглашали доктора, по словам Гаспара, лучшего в Амстердаме. Он пощупал мне пульс, посмотрел язык и авторитетно поставил диагноз – разлитие желчи. Я и в самом деле выгляжу нездоровой. Похудела, осунулась, лицо землисто-желтое, и время от времени под сердце подкатывает такая страшная слабость, что я падаю там, где стою… Однажды сильно ушиблась, так что теперь все больше лежу в постели, читая молитвенник, пытаясь шить приданое ребенку. Или просто отдаюсь неглубокой дреме, где картины моей жизни проходят перед моим внутренним взором, смутные и неясные, как тени в замерзших окнах…

Не упрекай меня в корыстолюбии, дорогая сестра, когда я признаюсь, что составляет мое главное удовольствие в эти томительные темные дни. Прекрасные камни, которые подарил мне Гаспар, всегда со мной, и когда я открываю коробочку и смотрю на них, мое сердце наполняется умиротворенным покоем и чистой, светлой радостью. Они стоят целого состояния, но я в этот миг не думаю об их цене. Эти камни… Как тебе объяснить? Они как будто живые, мыслящие существа, глядят на меня прозрачными лиловатыми глазами, излучая прелестный дрожащий свет. Ну и конечно, мне отрадно думать, что Гаспар приобрел их, заботясь о будущем нашего малютки, который все явственнее шевелится у меня под сердцем. Муж говорит только о мальчике. А я почему-то думаю, что будет девочка. Если так, милая Доротея, то я обязательно позову тебя в крестные матери малютки. Обращаясь к ребенку, который трепещет у меня в утробе, я мысленно уже зову его твоим именем. Может быть, я обманываюсь насчет пола младенца, но мне хочется думать, что будет дочка. Ты можешь судить поэтому, как я стосковалась по тебе, любимая сестричка!

Скоро Рождество, и я надеюсь, Гаспар не уйдет в этот день из дома. Биржа будет закрыта, так что у него не найдется причин покидать меня в праздник. Придут ли к нам гости? Сумею ли я их достойно принять? К моему стыду и огорчению, у меня еще не было ни единого случая показать друзьям и знакомым Гаспара, какая я хозяйка. Не было даже приема в честь моего прибытия в Амстердам. Тогда это вызвало у меня слезы, но теперь я уже ничему бы не удивилась. Мой муж так нелюдим… Марта говорит, он всегда таким был, но если прежде его страстью, которой он предавался день и ночь, была работа, теперь он увлечен игрой. С тех пор как он подарил мне алмазы, я уже не спрашиваю, каково наше состояние, успешны ли его сделки. Упаси меня Бог давать ему советы! Его это страшно злит. Он убежден, что всегда поступает правильно и ему нет равных в коммерческих делах. Вдруг вообразить себя купцом, не будучи даже членом гильдии… Но сейчас в Амстердаме много таких безумцев. Много денег и мало людей… Город на две трети вымер от чумы. Она постучалась в каждый дом, обескровила кварталы ремесленников и взвинтила цены. Биржевая игра процветает, спекуляция ценными бумагами растет… А Марта не может принести с рынка порядочного куска мяса. Впрочем, и денег я уже не могу ей давать. Теперь, после того как моя шкатулка разорена, приходится изворачиваться с теми грошами, которые выдает раз в неделю Гаспар, а на них не прокормишь и воробья. Уголь и дрова мы теперь бережем, так что дом окончательно промерз. Топим только в спальне, и еще тлеет очаг в кухне. Едим лишь капустный суп и вареную репу, зато под подушкой у меня хранится огромное богатство. Может быть, безумие заразительно и я становлюсь такой же помешанной, как мой муж, но странно – вид алмазов насыщает меня, когда я голодна, и согревает, если в спальне холодно. Иногда я даже разговариваю с ними, так велико мое одиночество…

Спросила у Гаспара, будут ли у нас гости на Рождество. Ответ был краток и груб: “Зачем это? К чему? Притащатся сюда, чтобы пить и объедаться за мой счет, а за спиной будут болтать всякие гадости! У меня слишком много врагов, женушка, чтобы я мог позволить себе верить людям!” Итак, гостей не будет. Когда ты, милая сестра, будешь праздновать Рождество в кругу семьи и друзей, когда вы поднимете серебряные кубки с подогретым вином, приправленным пряностями, разрежете жареного гуся и обменяетесь пожеланиями, не вспоминай обо мне, иначе тебе кусок не пойдет в горло. Мое Рождество будет черным, черным, как ночь за окном. Но помолись обо мне, когда будешь ложиться спать, ибо, видит Бог, твои молитвы нужны бедной, вечно любящей тебя Каролине!»