Зеленая лампа - Лидия Либединская

«Дорогому Алексею Елисеевичу Крученых с благодарностью за первую красоту здесь. Кусково, озеро и остров, фарфор. В день двухлетия моего въезда. 18 июня 1941 года. М.Ц.»

Двухлетие въезда – возвращение М. Цветаевой с сыном из эмиграции в Россию. А на моем:

«На память о доме, острове и коте».

А внизу приписала:

«Хороший дом,

Хочу жить в нем…»

Написала по старой орфографии.

Когда мы уже подъезжали к Москве, Марина Ивановна вдруг спросила меня:

– Какие языки вы знаете?

Я ответила, что в детстве учила немецкий.

– Что ж, – сказала она, – сейчас это язык воинствующего фашизма, но нельзя забывать, что читать в подлиннике Гёте, Шиллера, Гейне – счастье. А французский вы знаете?

Я отрицательно покачала головой.

– Обязательно надо знать! Хотите, я буду с вами заниматься? – И, видя мое замешательство, быстро добавила: – Конечно, совершенно безвозмездно. А для меня – практика… – Она засмеялась.

Я проводила ее до дома, и, прощаясь, она повторила:

– Позвоните в понедельник, и мы договоримся, когда начнем наши уроки.

В понедельник! Пятница, суббота, воскресенье… Целых три дня! Я не знала, что сделать, чтобы они прошли быстрее. Но время торопить нельзя. До понедельника было еще воскресенье. Воскресенье 22 июня 1941 года.

30

Утро было серое. Обыкновенное июньское холодное утро. Грузовик свернул с шоссе на дорогу, горбатую, с ямами и лужами, которые стоят в Подмосковье всё лето, так и не успевая просохнуть от одного дождя до другого. Брызги и комья грязи летели во все стороны.

Я сидела на вещах, крепко ухватившись за борт грузовика, меня подбрасывало и мотало, но мне это нравилось – напоминало детство, когда потихоньку от родителей ездили мы вывозить мусор из помойки. Шофер – дядя Ваня – накрывал мусор листами фанеры и усаживал нас сверху…

На железнодорожном переезде из будки вышла женщина, и шлагбаум послушно полез вверх, пропуская нас. Я перегнулась через борт и сказала негромко: «Или в лоб шлагбаум влепит непроворный инвалид». Это было с моей стороны безобразие, но женщина не расслышала и сказала, добродушно улыбаясь:

– Дочка, не упади, держись крепче!

А вот и деревенская рубленая избенка, которую мы сняли на лето в деревне Внуково. Грузовик остановился, и колеса его глубоко увязли в грязи, казалось, теперь их никакими силами не сдвинешь с места. Собрались ребята со всей деревни. Постарше и поназойливее ходили вокруг шофера и нудили свое извечное: «Дяденька, прокати», – младшие почтительно поглаживали крылья и фары. А главное, все хотели помогать. Один мальчишка даже залез в кузов и в пылу усердия толкнул ногой пятидесятилитровую бутыль с керосином – запас на всё лето. Бутыль вздрогнула, покачнулась, вокруг остро запахло керосином, а дно грузовика стало радужным, зеленые осколки усыпали его.

Ребята притихли и смотрели на меня испуганно и виновато. Но мне всё это казалось забавным – нельзя же без приключений! Я побежала к дому, где на крылечке уже сидела бабушка и пасла маленькую Машку.

– Ба, керосин разбили! – торжествующе крикнула я, сама плохо понимая, чему я, собственно, так радуюсь.

Бабушка всплеснула руками, сказала: «Боже мой» – и еще что-то длинное в адрес озорников, за которыми никто не смотрит. Но я, не слушая ее, бежала по бережку маленького пруда, и от него тянуло той особенной водяной свежестью, которая словно вобрала в себя все прочие запахи: листьев и травы, земли и снега, дождя и солнца. Тучи разрывались, нет-нет да и проглядывало солнце.

Навстречу мне шла Зинаида Александровна, жена летчика, они вот уже не первый год снимали дачу рядом с нами. Я бросилась к ней, но вместо приветствия она спросила меня озабоченно и строго:

– Ну как там, в Москве?

Не заметив ее отчужденности, я стала рассказывать, как долго пришлось стоять в очереди, чтобы вызвать грузовое такси, о том, что разбили керосин…

Зинаида Александровна досадливо отмахнулась:

– А про войну-то что?

– Про войну? Какую?

– Да ты что, ничего не знаешь?

Нет, я ничего не знала. Мы выехали из Москвы около девяти утра, и это был обычный мирный воскресный день.

– Час назад по радио выступал Молотов, сказал, что Германия объявила нам войну, Финляндия и Румыния тоже, они бомбили Киев, Житомир, Севастополь…

Глядя на мое испуганное и растерянное лицо, она добавила, чтобы успокоить меня:

– Он сказал: враг будет разбит, победа будет за нами!

Я молча повернулась и пошла домой. Теперь бежать было трудно, грязь налипла на калоши, и они стали тяжелыми и неповоротливыми.

Я подошла к крыльцу и крикнула:

– Ба, война с Германией, Румынией и еще с кем-то! Нас бомбили, но мы победим…

На этот раз бабушка не всплеснула руками и не произнесла: «Боже мой» – а жалостливо поглядела на Машку.

Погода разгулялась, кусты и цветы отряхивались от воды, словно дети после купанья. В поле за деревней цвели лютики, их было так много, что желтый цвет забивал все остальные, словно повторяя свет солнца…

Война кончится через месяц, иначе быть не может! Нас учили, что воевать мы будем на чужой территории, и я свято верила в это. Но чужой земли мы не хотим! Конечно, не хотим, со своей бы управиться, вон сколько ее – желтые поля, синие леса, зеленые откосы. Сверстники и товарищи мои в армии, пришло время их подвига, они защитят нас…

Я расставляла вещи в комнате, высаживала в клумбу привезенную из города цветочную рассаду – удивленные разноцветные анютины глазки, глупенькие белые и розовые мохнатые маргаритки…

А когда солнце спустилось к линии железной дороги и порозовели вершины сосен, я взяла Машку на руки и подошла с ней к забору. Тяжело урча, проходил товарный состав, он шел на запад.

Бледная луна серебрилась в небе, еще совсем светлом. Машка показала на нее пальцем:

– Пряник летает.

– Маша, ты боишься немцев?

Она решительно замотала кудрявой головой:

31

На другой день я приехала в город. Москва сразу стала другой. Стены домов оклеены листовками с выступлением Молотова, за плечами у милиционеров – винтовки, радиорепродукторы тревожно орут победные марши. Только в метро по-прежнему залитый мутным светом вагон успокаивал. «Как в мирное время», – подумала я и вспомнила, что, когда бабушка что-нибудь рассказывала о прошлом, всегда говорила «в мирное время». Это было что-то очень-очень далекое, о чем мы знали только по учебникам.

На Пушкинской площади по радио передавали приказ о светомаскировке. Густой голос Левитана то и дело повторял: