Зеленая лампа - Лидия Либединская

– Что вы, девочка, фашизм гораздо страшнее татарского ига. Такой мерзости еще не знало человечество…

Я тогда не знала стихов Цветаевой «К Чехии» и потому не могла понять, что ненависть к фашизму выстрадана ею. Не понимала я и того, что Париж и Прага, захваченные Гитлером, были неотъемлемой частью ее жизни, никто из моих сверстников за границей не бывал, да и представить себе не мог, что когда-нибудь это станет возможным. Поэтому названия европейских городов звучали для нас так же отстраненно, как названия других планет. Словно уловив мое недоумение, Марина Ивановна продолжала:

– Наверное, то, что я скажу, – трюизм. Но я не могу понять, как народ, породивший Гёте и Бетховена, может творить такое? Не дай бог, если война придет в Россию! – Сказала она это с болью и с тревогой поглядела на сына. – Помнишь, Алеша, у Гумилева: «Как пережить это знойное лето?»

– Войны скоро не будет! – решительно проговорила я, и Мур, со всей верой юности в торжество добра, поддержал меня.

Марина Ивановна ничего не ответила. Некоторое время мы сидели молча.

– Да что об этом говорить, – вдруг сказала она и гибко поднялась со скамейки. – Пойдемте кататься на лодке.

Лодка оказалась большой, неповоротливой и тяжелой. И Мур, и я предлагали свои услуги, но Марина Ивановна сама села на весла. Она гребла широко и сильно, весла опускались с ровным всплеском. Иногда она задерживала весло в воздухе, и тогда множество сверкавших на солнце капель с веселым шумом летело в тихую воду. Я сидела прямо напротив Марины Ивановны и смотрела, как ловко движутся ее сильные и мягкие руки, розовеет смуглая, с бронзовым отливом кожа, треплются на ветру пушистые с проседью волосы, она казалась мне молодой и очень красивой.

Да она такой и была в тот день.

Лодка подплыла к небольшому круглому островку, поросшему деревьями и кустарником, мягкой короткой травой, насыпанному посреди озера, – барские затеи минувших веков. Привязав лодку, мы высадились на островок, пили кефир, ели белый хлеб. Это было очень вкусно. Потом Мур выразил желание искупаться. Заметив в глазах Марины Ивановны беспокойство, Крученых сказал, что пойдет с ним и, хотя сам в холодной воде никогда не купается, будет наблюдать за Муром.

– А ты, – обратился он ко мне всё в том же повелительном тоне, – почитай Марине Ивановне свои стихи!

Мне очень хотелось почитать стихи, но я справедливо считала, что это нескромно и навязчиво, и потому молчала.

Марина Ивановна легла, удобно устроившись на плаще, и приготовилась слушать. Но я по-прежнему молчала.

– Что же вы? – спросила она. – Читайте. Если не понравится, я вам скажу.

Она лежала, закинув руки за голову и глядя в высокое небо с плывущими облаками, молча слушая наивные стихи о любви и разлуке, о дружбе и верности до гроба. Я прочитала стихи о коте. Она засмеялась и сказала:

– А ну-ка еще раз!

Я прочла еще раз.

– Сколько строф? – спросила, дослушав до конца. – Четыре? На такого зверя, как кот, многовато. Трех хватит. Последняя строфа о котовьем происхождении не нужна. Как у вас: «Но где кошачьей родословной лавры? От тигра или, может, динозавра?» Забавно, но уводит в сторону. Ваше стихотворение – портрет. Можно создать портрет кота? У вас есть строчка: «Невозмутима морда, как часы». Вот ею и надо заканчивать стихотворение.

До этого со мной никто так не разговаривал о поэзии. Одни хвалили стихи, другие ругали, третьи указывали на отдельные недостатки, неудачные эпитеты или рифмы. А это был разговор высокого профессионала, мастера, безукоризненно знающего свое ремесло.

– Так вот, – продолжала Марина Ивановна, – последнюю строфу мы выкинем, а вторую сделаем третьей. Теперь читайте по-новому.

Я прочитала: