Зеленая лампа - Лидия Либединская

Поправившись после тяжелейшего ранения, он, однако, остался в армии, сначала рядовым, а потом командиром взвода разведки. Был еще дважды ранен, но демобилизовался лишь после войны.

«Начал я рисовать неожиданно, – вспоминал сам Иван Львович. – В 1943 году наша бригада находилась на переформировании. Сидели в избе. Часами нечего было делать. Я и стал пробовать рисовать портреты солдат. И вдруг получилось похоже… Эти портретики солдаты вместо фотографий посылали в письмах домой. Я даже отладил соответственный стандартный размер – под конверт».

Он сообщил отцу о своем новом увлечении, и тот со всей серьезностью отнесся к тому, что сын занялся рисованием. Сохранились письма Льва Александровича, в которых он дает Ивану профессиональные советы. «Пиши и спрашивай…» – заключает он почти каждое письмо.

Иван Бруни через всю свою долгую художническую жизнь – он стал народным художником России и академиком Российской академии художеств – старался исполнять советы отца, хранящиеся в его письмах.

После демобилизации Иван Бруни учился сначала в Академии художеств в Риге, затем в Институте им. Сурикова. «Начал поздно, – вспоминает Иван Львович. – Со мной учились люди на десять лет меня моложе. В 1948 году ушел из института – умер отец, нужно было кормить семью, а нас было пятеро…»

Вот такие они, Бруни, – чувство ответственности за семью для них превыше всего, потому, наверное, в их роду нет плохих людей.

Иван Львович скончался осенью 1995 года, оставив после себя большое художественное наследие – акварели и рисунки, портреты и пейзажи, великолепную книжную графику. Его иллюстрации к своим книгам высоко ценили такие писатели, как Александр Твардовский и Эммануил Казакевич.

В музее Бориса Пастернака в Переделкино хранится рисунок Ивана Бруни: «Пастернак на смертном одре», а в Петербурге в мемориальной квартире Александра Блока можно увидеть рисунок Льва Бруни, запечатлевшего скончавшегося поэта. И как не вспомнить, что в трудные дни 1921 года священник Николай Бруни отслужил в церкви панихиду по Александру Блоку…

Нет на свете Льва Александровича и Нины Константиновны, нет Ивана Львовича, но фамилия Бруни продолжается в многочисленных внуках и правнуках, продолжается и высокая традиция служения российскому искусству. Среди талантливых молодых художников мы видим имя Лаврентия Бруни, сына Василия Львовича, того самого Васи, которого я впервые увидела четырехлетним в полосатой пижамке за праздничным столом.

Наверное, если бы Антонио Бруни, в конце XVIII века приехавший в Россию, мог увидеть своих потомков, душа бы его преисполнилась гордой радостью.

28

Почему все тревожные мысли набрасываются на людей в пять утра?! Пожилого человека они будят, заставляют вскакивать с постели, немедленно браться за дела. В молодости – по-другому. Тревога продирается сквозь толщу здорового сна, переворачивает тебя с боку на бок, мысли путаются и сливаются, но в конце концов сон побеждает.

Вот и я ворочаюсь в постели, с рассветным ужасом вспоминая, что близится весенняя сессия, а я еще не начинала читать Ключевского, что лежат недописанными рекламы для Мосторговли, что я никак не могу найти точную рифму к слову «Мосторг» – разве что «восторг», – но изделия, которые продавали эти магазины, редко вызывали подобные чувства, и потому рифму использовать было невозможно. Скоро лето, надо для Машки снять дачу, значит, нужны деньги… лекции сегодня, как назло, вечером, а мне так хотелось послушать по радио трансляцию торжественно-траурного заседания, посвященного десятилетию со дня смерти Маяковского. В общем, всё плохо и даже непоправимо, но сон наваливался и растворял на какое-то время эту непоправимость, всё исчезало, а потом в мысли о даче вплетался шум коктебельского прибоя. Откуда-то возник белый волошинский дом на том безлюдном берегу, и как хорошо было бы Машку отвезти туда… Но дом исчез, всё поплыло, смазалось, и том Ключевского стал очень тоненьким, и было непонятно, почему я до сих пор не прочла его, каких-нибудь сорок – пятьдесят страниц… Вот сейчас сяду в трамвай и прочту… Трамвай со звоном приближался к остановке, шел прямо на меня, но вдруг почему-то промчался мимо. Я рванулась за ним… Наверное, телефон звонил очень давно, потому что, когда я, заспанная и босая, взяла трубку в полутемной передней, голос в трубке был сердитый:

– Не в традиции «лефов» так долго спать!

Может, сон продолжается?

– Алло? Ты слушаешь?

– Да.

– Говорит Асеев. Сколько тебе лет?

– Восемнадцать, – неуверенно ответила я, уже ничему не удивляясь.

– Восемнадцать?! Многовато… – В его голосе послышалось сомнение. – Когда ты успела вырасти?

Я молчала. Что ответить на такой вопрос?

– Алло! Ты слушаешь? – снова нетерпеливо спросил он.

– Да, да!

– Слушай внимательно. Сегодня на Триумфальной состоится закладка памятника Володичке. Я буду на митинге…

– Выступать?

– Нет, выступать будут «раппы». Я присутствую. Но не в этом дело. У каждого памятника должно быть назначено свидание. Первое свидание. Первое свидание у памятника Маяковскому хочу назначить я. Женщине очень молодой и которая пишет стихи. Поэзия и молодость, понятно?

– Да.

– Стихи-то ты пишешь… – Снова колебание в голосе. – А вот лет многовато. Я думал, тебе еще шестнадцать.

Я чувствовала себя виноватой, что выросла, но помочь ничем не могла и потому молчала.

– Что ты всё молчишь? Ну восемнадцать так восемнадцать! В два часа открытие. Когда окончится митинг, все разойдутся, жди меня у самого камня. Поняла?

– Да.

Трубка щелкнула, и в передней стало сразу темно и холодно.

Николая Николаевича Асеева я знала с детства. Он часто приходил к нам с Алексеем Крученых и, когда они играли в карты, усаживал меня рядом с собой, уверял, что я приношу ему счастье. Из выигрыша полагалось мне двадцать копеек. Для меня тогда это были большие деньги!

В последние годы у нас мало кто бывал, и потому Асеева я видела редко – разве что на днях рождения Крученых, не мудрено, что он не заметил, как я выросла. Чужие дети растут быстро…

Неожиданное свидание взволновало меня. Было еще только восемь утра, а мне казалось, что я ничего не успею и обязательно опоздаю на площадь. Единственная косметика, которую признавали в восемнадцать лет женщины моего поколения, было мытье головы. Хочешь казаться красивой – вымой лишний раз голову, можно даже под краном, холодной водой. Конечно, я так и сделала. Потом постирала и высушила утюгом белые носочки и пеструю крепдешиновую косынку – высший шик конца тридцатых – начала сороковых годов. Туалет был готов.

День был теплый и серенький, тихий и светлый. От нашего двора до Триумфальной площади ходу десять минут, но я, конечно же, вышла гораздо раньше. Весенний мягкий воздух забирался под пальто, под платье, свежевымытые волосы блестели и разлетались, от косынки пахло паленой свежестью. Хорошо!