Зеленая лампа - Лидия Либединская

А теперь мы идем сюда, озабоченные судьбами искусства, и спорим о том, будет ли жить «система» или умрет вместе с гениальным ее создателем?..

Двери Художественного театра распахнуты. В зале пусто. Прямо перед нами, на возвышении, спокойное и уже нездешнее лицо Станиславского. Цветы, цветы, цветы…

У гроба Лилина, Книппер-Чехова, Качалов, Москвин, Тарханов – что ни имя, легенда.

В почтительном молчании проходим мы мимо гроба, еще и еще раз. Юношеская готовность делить с людьми их радость и горе, желание взвалить на свои молодые плечи ношу потяжелее переполняют наши сердца. Мы всё выдюжим, всё выполним…

– Знаешь, Лидка, я совсем по-новому понял, как надо решать образ Сирано, – говорил Валя, провожая меня. – Мечтатель, чудак, поэт, Сирано любит не только женщину, он любит людей, понимаешь, всех людей. А любить – это значит помогать. Люди чувствуют это и платят ему любовью, поднимаешь? Вот как я буду решать этот образ! – Он волновался, говорил сбивчиво, но я понимала его и согласно кивала головой. Он взглянул на меня сверху и немного сбоку и вдруг сказал: – Запомни это, а то вдруг я забуду! – Мне послышалась растерянность в его голосе.

И я на всю жизнь запомнила эти слова и еще запомнила нежное и прохладное прикосновение его пальцев, распахнутый ворот легкой рубашки, тихий двор и спящие темные окна.

В тот вечер нам казалось, что мы никогда не расстанемся. Но судьба распорядилась иначе. Вскоре я вышла замуж, родила дочку. Валя по окончании школы поступил в ГИТИС, но был призван на военную службу.

Ему не пришло в голову добиваться отсрочки, хотя он имел к тому все основания. Он хотел жить так, как жили все граждане нашей страны… Исключительность ему была не нужна. Несмотря на то, что жизни наши пошли врозь, мы остались друзьями. У меня хранятся письма, которые Валя писал мне из армии, в 1940–1941 годах, в последние мирные месяцы. Скромность, ответственность, размышления о судьбе страны доносят до меня эти выцветшие строки, не предназначенные для постороннего взгляда, написанные почти еще детским почерком.

Полтора года прослужил он в Уссурийске на Дальнем Востоке.

«Инструкторскую я сдал на отлично, и сейчас стало чуть легче. Отдохну зимой, дома. Ну пока всё. Крепко целую. Валя. 23 апреля 1941 года». Больше писем не было. Часть, где он служил, была переброшена на западную границу. Мы, не понимая причин этого передвижения, радовались: только одна ночь разделяет нас, можно будет повидаться.

22 июня 1941 года мать Вали, Елизавета Моисеевна Литовская, должна была выехать в Минск, на свидание с сыном. А в 5 утра Гитлер сбросил на нашу землю первые смертоносные бомбы. В первые же дни войны Валентин Литовский пал смертью храбрых.

Может быть, единственный раз в своей короткой жизни мальчики-лицеисты не сдержали данной ими клятвы – 27 января 1942 года свидание в ленинградской гостинице «Астория» не состоялось.

Ленинград задыхался в кольце блокады. Уже не было в живых Литовского – Пушкина, Мурузина – Пущина, Липкина – Дельвига. Ян Парамонов – Кюхля лежал в госпитале тяжело раненный, и врачи боролись за его жизнь.

Впрочем, и после смерти они продолжали воевать.

Писатель Яков Хелемский в своей книге «На темной ели звонкая свирель», вспоминая об освобождении от фашистов Пушкинских Гор, в котором он принимал участие как военный корреспондент, вспоминает:

«В те дни в дивизионных тылах, а иногда совсем рядом с передним краем показывали фильм “Юность поэта”. Я видел его на фронте четыре или пять раз. Стоит мне вспомнить раннее лето на Втором Прибалтийском, как перед глазами возникает поляна, окруженная сыроватой чащей. Бойцы стоят, прислонившись к стволам, или сидят на пеньках, а в полумраке мерцает полотно, натянутое между деревьями. И во весь экран – лицо юного Пушкина, и он становится им еще дороже… Фильм делал свое дело. Валентин Литовский, сраженный в белорусском лесу, продолжал воевать на Псковщине»…

Какие это были ребята…

С тех пор прожита целая жизнь, счастливая и сложная. Много было работы и счастья, любви и дружбы, встреч и разлук, радости и горя. Но как чистый родничок, родившийся где-то в недрах земли, который вечно творит свою несложную песенку, и ни снежные обвалы, ни землетрясения не могут заглушить его, так под спудом лет и переживаний живет в душе моей первое чистое чувство, зародившееся яркой и трагической весной 1937 года.

Живет и помогает жить мне.

26

Об этой семье, с которой судьба подарила мне счастье дружить долгие-долгие годы, надо бы писать роман, а не короткие воспоминания.

Но сначала невольно испытываешь чувство растерянности: с чего начать рассказ об этой удивительной фамилии, роде, давшем российской культуре столько замечательных деятелей?

Уже в XV веке Леонардо Бруни прославил на весь мир свою фамилию трудами по изучению флорентийских древностей. А с конца XVIII века, когда итальянец Антонио Бруни переселился в Россию, имя это неразрывно связано с российским искусством.

Антонио Бруни был реставратором и живописцем по плафону. Его работы украшают Михайловский замок в Петербурге; в Москве он выполнял заказы князя Куракина. Здесь, в Москве, в 1805 году и родился его сын Фиделио, чье имя впоследствии обрело русское звучание – Феодор, Феодор Антонович, подобно тому, как немец Брюлло был назван Брюлловым.

Знаменитые картины Феодора Бруни, такие, как «Медный змий», «Святая Сусанна», «Благовещенье», «Моление о чаше», принесли ему, а также русской живописи мировую славу. Феодор Бруни расписывал в Петербурге Казанский и Исаакиевский соборы, а в Москве, в содружестве с другими знаменитыми художниками, – храм Христа Спасителя.

Нельзя не сказать и о том, что впоследствии Бруни породнились еще с одной замечательной фамилией русских художников – Соколовыми, знаменитыми мастерами акварельных портретов, чьи работы и по сей день являются непревзойденными шедеврами в этой области.

Этот краткий и далеко не полный перечень знаменитых предшественников современной семьи Бруни, тех ее представителей, кто жил и творил уже в наше время, может хоть в малой мере дать представление о ее замечательных корнях и традициях. Неслучайно Лев Александрович Бруни, о котором мне и хочется рассказать, мог шутя говорить о себе, что в его жилах течет не кровь, а акварель.

…На всю жизнь запомнился мне зимний вечер 7 января 1940 года. В Москве стояли сорокаградусные морозы, на улице у детей мгновенно седели волосы, а старики румянели, как малявинские бабы. Было очень темно. Шла Финская война, и москвичи впервые узнали, что такое затемнение. Светились только окна проходящих трамваев, и как белые круглые луны проплывали в клубящемся воздухе мохнатые от изморози трамвайные номера.

Весь день я волновалась: старший сын Льва Александровича, Иван Бруни, сказал мне, что его родители хотели бы со мной познакомиться и приглашают меня на день рождения его матери Нины Константиновны. Я уже знала от Вани, что его мать – дочь знаменитого поэта-символиста Константина Бальмонта, стихами которого мы зачитывались. Еще одна легенда! Как тут не волноваться!