Прошлое - Алан Паулс

Римини стоял на лестничной площадке и ждал лифта; воспроизводя в памяти разговор с врачом, он с каждой секундой все более убеждался в том, что этот бесцеремонный докторишка не только нагло влез в его личную жизнь и внутренний мир, но и унизил его, выставив на посмешище перед самим собой. Римини вернулся к двери, из которой только что вышел, и позвонил. Когда на пороге появился врач — явно не слишком довольный тем, что две недели пролетели так быстро, — Римини сунул ему в руки рецепт и заявил; «Полагаю, будет лучше, если я поищу другого специалиста». Доктор не стал брать рецепт, но приоткрыл дверь пошире и покровительственным жестом дал Римини понять, что приглашает его пройти в кабинет и обсудить ситуацию. Именно в этот момент подошел лифт, и Римини, одним молниеносным движением распахнув дверь, даже не вошел, а влетел в кабину. «Мне кажется, что сейчас не самый подходящий момент для принятия столь серьезного решения, — сказал ему вслед врач. — Вам сейчас очень трудно. Вы живете как с ободранной кожей». Римини ничего не ответил. Снизу послышались удары по решетке ограждения — кто-то явно был недоволен тем, что эти, двое наверху затеяли беседу у открытых дверей лифта. Римини захлопнул дверь и нажал кнопку первого этажа. Когда кабина уже тронулась, он услышал, как подошедший к шахте врач говорит: «Римини, вам нужна помощь».

За то время, что он пробыл на приеме, на улице успело стемнеть. Римини почувствовал себя одиноким, слабым и беззащитным. Действуя машинально, он остановился перед первым же телефоном-автоматом и набрал номер Софии. Что ей сказать — об этом он как-то не задумывался: отчаяние затмило осторожность и в значительной степени способность логически мыслить. Трубку сняли, и в ней послышался мужской голос, причем звучал он как-то воркующе и чересчур приветливо, словно человек на том конце провода истосковался по телефонным разговорам и был рад пообщаться с любым, кто позвонит. От неожиданности Римини замешкался и, наверное, лишь спустя пару секунд узнал Роди — отца Софии. «София дома?» — поспешил спросить он, склеив интонацией два слова в одно, словно рассчитывая, что если он будет говорить быстро, то его не опознают. «Римини, это ты?» — с изумлением и вместе с тем явно с надеждой в голосе переспросил его Роди. Римини продолжал молчать. «Алло!» — «Да, это я», — сказал Римини. «Римини, это я, Роди. Как хорошо… — Он запнулся, перевел дыхание и продолжил: — Как хорошо, что ты позвонил. Столько времени уже… Рад тебя слышать». Судя по доносившимся до Римини звукам, Роди прикрыл трубку ладонью и стал говорить с кем-то, кто был там, рядом с ним, в квартире Софии. «Я хотел Софию услышать..» — «Да-да, конечно», — сказал Роди каким-то странным — слабым и при этом испуганным — голосом, а повисшая после этой реплики пауза насторожила и встревожила Римини еще больше. «Она дома?» — спросил Римини. «Э-э-э… Да в общем-то… Нет. Ее сейчас нет. Ты что, не в курсе? Она в больнице». Римини услышал возню — словно Роди вцепился в трубку, не желая отдавать ее кому-то, кто был против продолжения этого разговора. Пауза затянулась. Прислонившись к стенке телефонной будки, Римини переспросил: «В больнице?» Очередная пауза. «Да, — наконец произнес Роди. — Сегодня утром ей сделали операцию». Римини стало страшно; больше всего на свете ему захотелось вернуться хотя бы на день в прошлое и раз и навсегда зачеркнуть эти сутки, чтобы все, что случилось за это время, произошло не с ним, а с кем-то другим. «А я думал, ты в курсе», — сказал отец Софии. «Нет, я не знал». — «Римини, как же так? Почему вы с Софией не общаетесь?» — «Но ведь…» — «Это ерунда какая-то. Мы ведь тебя так любим. И София тебя любит… — На том конце провода продолжалась борьба за трубку. Продолжение разговора давалось Роди, судя по всему, с трудом. — А почему я не имею права сказать ему то, что мы действительно думаем и чувствуем? Зачем скрывать свое отношение к человеку? — Затем, вновь поднеся трубку к губам, Роди поспешил объясниться: — Римини, тут, видишь ли… Кое-кто полагает, что мне не следует…» Воспользовавшись очередной паузой, Римини спросил: «Как София? Чувствует себя нормально?» — «Да-да. Все отлично. Эх, Римини. Как время летит! Стареем. Подумать только. Двенадцать лет. И это при том, что многие люди и нескольких дней вместе прожить не могут. Ты уж скажи мне — у вас с Софией все раз и навсегда решено? Или, может быть, все-таки…» — «Я спрашиваю: как София? — перебил его Римини. — Что за операция? Как она ее перенесла?» В этот момент Роди был вынужден вновь отвлечься на борьбу за телефон. «А я его приглашаю, — донеслось до Римини сквозь шорохи и неразборчивые голоса. — Приглашу, а там — пускай поступает, как хочет». — «Алло! Алло! — кричал Римини в пустоту. — Роди! Ты меня слышишь?» Наконец в трубке вновь раздался голос отца Софии: «Слушай, Римини. Тут такое дело… В общем, двенадцатого у меня открытие небольшой выставки. Галерея та же — на Бальдерстон. Так, несколько новых холстов. Я тут целую серию написал — пляжи и морской берег в пасмурные дни. Что-то меня на плохую погоду потянуло. Ну так вот, я был бы очень рад видеть тебя на вернисаже. Нет, серьезно. Для меня, для всех нас было бы настоящим…» В трубке раздался резкий отрывистый гудок, и голос Роди как отрезало; автомат съел последние пять сентаво и отказался работать дальше.

Перезванивать Римини не решился. В тот же вечер, пока Вера была в душе, Римини крикнул ей через дверь, что пойдет купит что-нибудь на ужин в ближайшем магазине, и, оказавшись на улице, тотчас же направился к телефону-автомату. Чувствовал он себя отвратительно — какая-то безотчетная, как в детстве, тоска навалилась на него и не давала нормально дышать. Набрав номер Виктора, он наткнулся на автоответчик. «Господи, — подумал он. — Да он же, наверное, там, в больнице. Они все там, рядом с нею». На всякий случай он решил не класть трубку и попытался докричаться до абонента: «Виктор, это я, Римини. Если ты дома, пожалуйста, возьми трубку. Это важно. Правда, очень важно. Виктор, прошу…» — «Сеньор, чего изволите!» — раздался вдруг в трубке веселый голос Виктора. Он извинился за то, что долго не отвечал, — был на кухне и готовил ужин. Оречьетте с луковым соусом. Затем он поинтересовался, ужинал ли Римини. «Виктор, что с Софией?» Виктор не ответил. «Не нужно от меня ничего скрывать. Ты что — решил о моем душевном спокойствии позаботиться? Давай выкладывай. Говори, как она!» Римини пересказал Виктору свой разговор с Роди. Слово «больница» он произнес с особой интонацией, выделив его во фразе двумя паузами — до и после; Виктор явно умилился такой многозначительности и, рассмеявшись, сказал: «Ах ты, наш бедненький. Как же ты переживаешь». Выдержав, в свою очередь, театральную паузу, он все же снизошел до того, чтобы успокоить Римини: «Слушай, ты так не мучайся. Ничего страшного не случилось. Что-то подправили в носу. Я с нею, кстати, с полчаса назад говорил. Новая жизнь, новый нос, заявила мне она. Голос у нее был бодрый и, я бы даже сказал, счастливый. Слушай, может быть, все-таки зайдешь поужинать? Мадемуазель Вера, кстати, тоже приглашена».

А мадемуазель Вера уже давно не получала столько светских приглашений разом. Вернувшись домой, Римини застал ее по-прежнему в ванной — окутанная клубами пара, с тюрбаном-полотенцем на голове, она красила ногти, не выпуская из зубов зажженную сигарету. Римини встал на колени рядом с нею и стал целовать ее ноги, задерживая губы на красноватых пятнах, возникших на ее коже после эпиляции, — она недавно вернулась из салона красоты. Вера глубоко затянулась и, откинув голову, выпустила струю дыма в потолок. «Спасибо, — сказала она и после небольшой паузы добавила: — Тут один очень любезный господин пригласил меня на выставку своих картин. — Вера продолжила разглядывать ногти и явно обеспокоилась, заметив на одном из них прилипшую к лаку ресничку. — Если не ошибаюсь, открытие двенадцатого. Галерея не то Бадминтон, не то Мастерсон, точно не помню. На всякий случай я записала в блокноте, у телефона лежит. — Она аккуратно поддела ресничку ногтем мизинца. — Да, кстати, — как бы невзначай добавила Вера. — Этот мужчина просил передать тебе, чтобы ты не волновался. Ничего серьезного — ей даже общий наркоз не потребовался. — Вера чуть скосила глаза и вскользь посмотрела на Римини, на всякий случай придав своему лицу выражение сдержанного сочувствия. — Ей просто нос чуть-чуть подправили — убрали горбинку».