Прошлое - Алан Паулс

Вера наконец вернулась; к тому моменту, как Римини увидел ее в зале прилетов в аэропорту, — она стояла в очереди за багажом, похорошевшая и посвежевшая за время их разлуки, — инцидент в гардеробе на чужом празднике если не стерся из его памяти, то по крайней мере изрядно побледнел, потерял остроту и стал чем-то вроде последнего кадра, который мы видим на экране телевизора перед тем, как окончательно погрузиться в сон; было ли это на самом деле или же только привиделось — положа руку на сердце, Римини и сам сказать бы не смог. Первыми в зону для встречающих вышли родители Веры, сначала мать — с длинной тонкой сигариллой в руке, из тех, что она всегда просила привозить ей из-за границы, — а за нею отец, крупный полный мужчина с одышкой и с таким лицом, что становилось понятно: после этого отпуска ему нужно будет еще хорошенько отдохнуть. Они остановились посередине зала и стали осматриваться, выискивая среди встречающих Римини; наконец обнаружив цель, они направились прямо к нему. Римини увернулся от напудренной щеки Вериной матери, которую та подставила для поцелуя, и протянутой для рукопожатия ладони отца; по какой-то немыслимой траектории обогнув их и заодно совершив маневр в обход женщины-полицейского, которая преграждала встречающим путь в зону прилета, он добрался наконец до Веры, которая с трудом тащила за собой чемодан на колесиках (одно пластмассовое колесо треснуло и почти развалилось); он набросился на нее и стал целовать, целовать, целовать, душить ее в объятиях. Эта бурная сцена несколько затянулась, и пассажиры, выстроившиеся в очередь на выход, не выдержали и порекомендовали влюбленной паре найти более подходящее место для выражения восторгов от встречи; освободив проход, Вера и Римини наконец посмотрели друг другу в глаза; поджав губы, Вера в ответ на немой вопрос Римини сообщила, что да, отдохнула она неплохо и что все могло бы быть вообще замечательно, если бы не некоторые неприятности, которых вполне можно было бы избежать, если бы он, Римини, не упрямился и согласился съездить с нею. Не разжимая объятий, Римини попросил у нее прощения и согласился с тем, что именно он, и никто другой, виноват во всех свалившихся на нее несчастьях; кроме того, он потребовал для себя самой суровой кары за проявленное своенравие. Он с восторгом, с замирающим сердцем смотрел на Веру, как на вновь обретенное величайшее сокровище мира; она же тем временем огласила ему список тех бед, что постигли ее за время путешествия. По большей части это были сущие пустяки, избежать которых ей, кстати, не удалось бы, даже будь Римини рядом, — речь шла о болтанке во время полета и о встрече с какой-то ядовитой змеей в сельве. Римини тем временем рассматривал губы Веры, слегка опухшие не то от поцелуев, не то от простуды; выяснилось, что она действительно подхватила что-то вроде аллергии, сопровождавшейся насморком и высыпанием мелких прыщиков вокруг рта — от прыщиков на момент встречи остались лишь крохотные, едва заметные и такие восхитительные, с точки зрения Римини, точки; еще одной трагедией, случившейся с Верой из-за того, что она оказалась в джунглях без надежного сопровождающего, была «чудовищная рана», которую нанес ей особо агрессивный экземпляр кактуса, поразив ее в весьма соблазнительную часть бедра, когда она, спотыкаясь от усталости, брела по тропе к висячему мосту над водопадом. В общем-то, ранение было бы не столь страшным, если бы не отсутствие квалифицированной медицинской помощи; с точки зрения Веры, любой нормальный врач исцелил бы ее за считаные минуты, любой — но не тот недоумок и недоучка из гостиницы, которого, похоже, куда больше интересовали красивые ноги пациентки, чем последствия того, что она напоролась на кактус. В общем, не побежденная вовремя напасть дала о себе знать ближе к ночи: у Веры поднялась температура — кактус оказался ядовитым, хотя и «по счастливой случайности, каким-то чудом» не смертельным; впрочем, Вера отказалась продемонстрировать рану на заднем сиденье такси, хотя Римини был уже готов приступить к внимательнейшему осмотру, — у нее хватило силы воли выждать до дома, несмотря на то что короткие и широкие бермуды, в которых она вышла из самолета, вполне позволяли приоткрыть поврежденный участок. В общем, когда они наконец поднялись в квартиру Римини, у них не хватило терпения даже на то, чтобы закрыть за собой входную дверь, — они повалились на кровать, которую Римини, за три часа до этого, решил не заправлять; после короткой борьбы с молниями, крючками и застежками Вериного гардероба ему удалось наконец найти и облобызать ту самую «чудовищную рану» — маленькую, бледную, едва различимую царапину, которую сторонний и безучастный наблюдатель — каковым Римини, разумеется, не являлся — мог ошибочно принять за короткий штришок, оставленный случайно соскользнувшей красной шариковой ручкой.

Римини не раздумывая приютил тяжелораненую под своей крышей. Все ее желания он выполнял без малейшего промедления, даже не пытаясь оспорить их осмысленность; Вера восседала на кровати, а он бегал по дому и по всему городу. Римини включал и выключал телевизор, ставил индейку в духовку, закрывал ставни, отключал телефон, выходил посмотреть почту и купить сигарет, делал ей массаж ступней, снова выходил на улицу, на этот раз в аптеку, чтобы купить средство для замазывания прыщиков вокруг губ и под носом, подкладывал ей под спину дополнительную подушку, убирал плед, приоткрывал окно и снова закрывал его, оставлял ее спать одну, прибегал по первому ее зову, раздевался, забирался к ней под одеяло, грел ее, прятал ее руки между своими ногами, а затем свои ладони у нее под мышками, — и все это получалось у него легко, как бы само собой; особенно легко и просто было ему с Верой в постели — они были настолько близки, что, казалось, им даже не нужны были органы чувств, чтобы испытывать наслаждение и проявлять свою страсть и нежность, — они перешли порог обычных плотских удовольствий и, погруженные в миллионы и миллионы ежесекундных блаженных спазмов, засыпали, обнявшись и тесно прижавшись друг к другу.

Лагерь беженцев просуществовал восемь дней — вдвое больше, чем разлука, чем то время, в течение которого Вера, по преступному и непростительному недосмотру Римини, была брошена на произвол судьбы в кошмаре субтропических джунглей. Потратив два дня на бесполезные попытки искупить свою вину, Римини даже забросил работу — при этом он странным образом не испытывал ни малейших угрызений совести. Его письменный стол стоял нетронутым день за днем; время вокруг него будто бы остановилось — книги и словари лежали открытыми на тех же страницах, недопечатанный лист так и остался торчать из печатной машинки, прижатый к валику, и Римини, проходя мимо своего рабочего места, всякий раз бросал на него отстраненный взгляд, словно это было рабочее место в музее-квартире какого-нибудь писателя. Большую часть дня он мотался по всему городу, выполняя поручения Веры, которые та диктовала ему по утрам прямо из постели; кровать вообще стала ее генеральным штабом — уютным, теплым и изрядно засыпанным сахаром и крошками от завтраков. Вера была неподвижно стоящим двигателем, а Римини — приводимым им в движение колесом. Или же — Вера была источником излучения, центром вселенной, абсолютным и капризным, который требовал исполнения своих самых примитивных желаний немедленно и безоговорочно: хотело ли небесное светило свежевыжатого апельсинового сока на завтрак, одолевал ли его жуткий голод в часы обеда, хотелось ли ему белых носочков, картофельного пюре, Патрика Зюскинда, побольше сахара везде, где только можно, поносить мужские ботинки на босу ногу — Римини исполнял все эти прихоти с готовностью ближайшего спутника, ослепленного величием своего солнца и ежесекундно ощущающего на себе мощь его притяжения; свою орбиту он покидал лишь для того, чтобы исполнить поручение повелителя где-нибудь на другом конце галактики. Как-то раз днем, съездив в офис «Французского альянса» и заплатив за Веру трижды просроченные взносы, Римини спустился в метро, испытывая то же чувство, что и перед кассиршей, принявшей у него деньги за курсы французского: он был страшно горд тем, что судьба даровала ему возможность представлять Веру перед лицом окружающего мира повсюду, даже в самых удаленных его уголках; посмотрев на отражение в окне вагонной двери, Римини увидел на своем лице совершенно идиотскую улыбку — он и не думал, что способен так улыбаться. Поезд подъехал к станции Трибуналес, где в вагон, как обычно, набилось довольно много народу. Какой-то рыжий мальчишка в школьной форме неловко повернулся и случайно задел щеку Римини углом своей папки для рисования; Римини сжал зубы и был вынужден повернуться спиной к обидчику, чтобы, не дай бог, не пойти на поводу у своих эмоций; он испугался самого себя — в этот момент больше всего на свете ему захотелось схватить мальчишку за волосы и со всего размаху впечатать его лицом в вагонную дверь.