Заветы - Маргарет Этвуд

Похоже, больше ничего и не требовалось.

– Пятьдесят три?

– Возраст? Да.

– У вас были романы, – сказал он.

Я не поняла, как он это выяснил, и мне слегка польстило, что он потрудился выяснять.

– Краткие, – сказала я. – Несколько. Долгосрочного успеха не достигли.

Влюблялась ли я? Пожалуй, нет. Опыт общения с мужчинами в нашей семье не способствовал доверию. Однако у тела свои тики, и слушаться их равно унизительно и приятно. Необратимого вреда мне не причинили, удовольствие было даровано и получено, а стремительное изгнание из моей жизни ни один из этих людей не счел за личную обиду. К чему ждать большего?

– Вы сделали аборт, – сказал он.

То есть они рылись в каких-то архивах.

– Всего один, – по-дурацки ответила я. – Я была очень молода.

Он неодобрительно закряхтел.

– Вы сознаете, что такого рода человекоубийство теперь наказуемо высшей мерой? Закон имеет обратную силу.

– Этого я не сознавала.

Я похолодела. Но если меня собираются пристрелить, зачем допрашивать?

– Один брак?

– Краткий. По ошибке.

– Развод теперь преступление, – сказал он.

Я не сказала ничего.

– Детьми не благословлены?

– Нет.

– Растранжирили свое женское тело? Отказали ему в его естественной функции?

– Не задалось, – сказала я, изо всех сил стараясь не выдать напряжения.

– Жаль, – сказал он. – При нас всякая добродетельная женщина может тем или иным способом завести ребенка, как заповедал Господь. Но, надо полагать, вы были слишком заняты своей… э… так называемой карьерой.

Эту шпильку я проигнорировала.

– У меня было загруженное расписание, да.

– Два семестра преподавания в школе?

– Да. Но я вернулась к юриспруденции.

– Семейное право? Сексуальное насилие? Женщины-преступницы? Секс-работницы, требующие лучшей защиты? Раздел имущества при разводах? Врачебная халатность, особенно в гинекологии? Отъем детей у матерей, непригодных для осуществления опеки?

Он достал бумагу и читал по списку.

– По необходимости, да, – сказала я.

– Краткий период волонтерства в кризисном центре помощи жертвам изнасилования?

– В студенчестве, – сказала я.

– Убежище на Саут-стрит, так? А бросили, потому что?..

– Много дел навалилось, – ответила я. А затем прибавила еще одну правду – ни к чему было увиливать: – И это меня вымотало.

– Да, – просиял он. – Это выматывает. Женщины столько страдали. Зачем? Мы намерены это искоренить. Наверняка вы разделяете. – Он помолчал, будто давая мне время поразмыслить. Потом снова разулыбался: – Ну? И как?

Мое прежнее «я» отозвалось бы: «Что как?» – или подобным легкомысленным манером. Вместо этого я сказала:

– В смысле да или нет?

– Совершенно верно. Последствия «нет» вы испытали – во всяком случае некоторые. В то время как «да»… Скажем так: кто не с нами, тот против нас.

– Понятно, – сказала я. – В таком случае «да».

– Вам придется доказать, – сказал он, – что вы говорите от всей души. Вы готовы?

– Да, – повторила я. – Как?

Было испытание. О природе его ты, вероятнее всего, догадываешься. Как в моем кошмаре, только у женщин были завязаны глаза, а я, выстрелив, не упала. Таков был экзамен Командора Джадда: провались – и твоя преданность единственно верному пути признается ничтожной. Сдай – и у тебя руки в крови. Как однажды выразился некто: «Мы должны стоять вместе, иначе повиснем по отдельности»[41].

Я все же выказала слабость: меня потом вырвало.

Одной из мишеней была Анита. Почему ей назначили умереть? Видимо, даже после палаты «Исполать» она ответила не «да», а «нет». Вероятно, предпочла простой выход. Но на самом деле я понятия не имею почему. Быть может, все было проще простого: ее не сочли полезной режиму, а меня сочли.

Сегодня утром я проснулась часом раньше, дабы перед завтраком уделить несколько мгновений тебе, мой читатель. Я тобой отчасти одержима – у меня нет иных конфидентов, ты мой единственный на свете друг, ибо кому еще я могу сказать правду? Кому еще мне доверять?

Впрочем, негоже доверять и тебе. Кто скорее всего предаст меня в конце? Я буду валяться, всеми позабытая, где-нибудь в паутинистом углу или под кроватью, а ты тем временем станешь шляться по пикникам и танцам – да, танцы вернутся, трудно давить танцы до бесконечности – или по свиданкам с теплым телом, что гораздо привлекательнее пачки крошащейся бумаги, коей обернусь я. Однако я заранее тебя прощаю. Некогда я и сама была такой – губительно подсела на жизнь.

Отчего я говорю о тебе так уверенно? Быть может, ты не явишься вовсе: ты – желание, возможность, фантом, не более того. Посмею ли промолвить? Надежда. Уж надежда-то мне не запрещена? Полночь моей жизни пока не наступила; колокол еще не прозвонил, и Мефистофель не явился стребовать плату за нашу сделку.

Ибо сделка была. Ну а как же без нее? Только сделку я заключила не с Дьяволом – сделку я заключила с Командором Джаддом.

Моя первая встреча с Элизабет, Хеленой и Видалой состоялась назавтра после испытания убийством на стадионе. Нас завели в один из гостиничных конференц-залов. Все мы тогда выглядели иначе – моложе, подтянутее, не такие заскорузлые. Я, Элизабет и Хелена были в вышеописанных бурых власяницах, но Видала уже облачилась в униформу – не униформу для Теток, придуманную позднее, а в черную.

Нас ждал Командор Джадд. Сидел, естественно, во главе конференц-стола. Перед ним стоял поднос с кофейником и чашками. Наливал Командор Джадд церемонно и с улыбкой.

– Поздравляю, – начал он. – Вы прошли испытание. Каждая из вас – тавро, выхваченное из огня. – Он налил себе кофе, добавил молочного порошка, отпил. – Вам, вероятно, удивительно, отчего человек моего положения, добившийся немалых успехов в прежней прогнившей системе, действует таким вот образом. Уверяю вас, я прекрасно сознаю серьезность моих поступков. Некоторые назовут свержение беззаконного правительства изменой родине; несомненно, многие в подобных терминах рассуждают и обо мне. Теперь, когда вы присоединились к нам, остальные будут так рассуждать и о вас. Однако верность высшей истине – не измена, ибо пути Господни – не пути человека[42] и, уж несомненно, пути Господни – не пути женщины.