Заветы - Маргарет Этвуд

Тетка Лиз учила нас азам садоводства, в основном разведению роз, считалось, что такое хобби приличествует Женам, и как оценить качество пищи, которую нам приготовили и подали на стол. В наше время общенационального дефицита важно не транжирить и не портить продукты, целиком использовать их потенциал. Животные умерли ради нас, напоминала нам Тетка Лиз, и растения тоже, добродетельно прибавляла она. Мы должны быть благодарны за это и за Господне изобилие. Равно неуважительно – можно даже сказать, греховно – по отношению к Божественному Провидению и глумиться над пищей, дурно ее стряпая, и выбрасывать ее несъеденной.

И мы учились, как готовить яйца-пашот, и какой температуры должен быть киш при подаче на стол, и в чем разница между супом-пюре и потажем. Не могу сказать, что сейчас многое помню из этих уроков: проверить их практикой мне так и не довелось.

Вместе с нами Тетка Лиз повторяла молитвы, которые уместно читать перед едой. Молитвы будут читать наши мужья, когда они дома, поскольку они главы семей, но когда мужья в отсутствии – что будет происходить часто, поскольку мужья будут работать допоздна, и за опоздания их ни в коем случае нельзя корить, – тогда эти молитвы придется читать нам от имени наших многочисленных, как надеялась Тетка Лиз, потомков. Тут она выдавала скупую улыбочку.

В голове у меня крутилась выдуманная молитва, которой мы с Сонамит развлекали себя в Школе Видалы, когда были лучшими подругами:

Наши хиханьки затихли в далекой дали. Сколь ужасно мы себя ведем, считали мы тогда! Сколь безвинными и бесплодными виделись мне эти крохотные бунты теперь, когда я готовилась к замужеству.

Тянулось лето; Тетка Лиз обучила нас основам отделки интерьеров, хотя в вопросах стиля последнее слово будет, конечно, оставаться за нашими мужьями. Затем Тетка Лиз приступила к искусству составления букетов – в японском стиле и во французском.

Когда мы добрались до французского стиля, Бекка совсем пала духом. Ее свадьбу спланировали на ноябрь. Мужчина, которого ей выбрали, впервые навестил ее родных. Его приняли в гостиной, где он светски беседовал с Беккиным отцом, а сама Бекка сидела молча – таковы правила этикета, от меня будут ждать того же, – и Бекка сказала, что он бр-р. У него прыщи, и клочковатые усики, и язык белый.

Сонамит засмеялась и сказала, что это, наверное, зубная паста, он, видимо, почистил зубы перед приходом, потому что хотел произвести хорошее впечатление, это же так мило? Но Бекка сказала, что лучше бы она заболела, серьезно заболела, и хорошо бы не только затяжным чем-нибудь, но и заразным, потому что тогда любую свадьбу отменят.

На четвертый день букетов во французском стиле, когда мы учились ставить в симметричные классические вазы контрастирующие, но дополняющие друг друга текстуры, Бекка рубанула себе по левому запястью секатором, и ее пришлось везти в больницу. Порез оказался не смертельно глубокий, но все равно крови пролилось много. Белый нивяник уже было не спасти.

Я все видела. Не могла потом выкинуть из головы Беккину гримасу – в лице ее читалась свирепость, какой я не замечала в ней никогда, меня это сильно напугало. Словно Бекка обернулась другим человеком – словно озверела, пусть и на краткий миг. К тому времени, когда приехала «неотложка» и ее забрала, Бекка была безмятежна.

– До свидания, Агнес, – сказала она мне, но я не знала, как ответить.

– Девочка совсем незрелая, – сказала Тетка Лиз.

Она носила шиньон – весьма утонченно. Покосилась на остальных, надменно вздернув патрицианский нос.

– В отличие от вас, девочки, – прибавила она.

Сонамит просияла – она во что бы то ни стало намеревалась созреть, – а я выдавила улыбочку. Похоже, я училась играть свою роль – или, вернее, играть роль актрисы. Во всяком случае, играть роль актрисы лучше прежнего.

Автограф из Ардуа-холла

29

Ночью приснился кошмар. Не в первый раз уже.

Выше я говорила, что не стану испытывать твое терпение пересказом своих снов. Но поскольку этот имеет отношение ко всему, о чем я поведаю дальше, тут я сделаю исключение. Разумеется, выбор предмета интереса целиком и полностью остается за читателем, так что мой сон ты можешь пропустить.

Я стою на стадионе, в буром как бы халате, который мне выдали в перепрофилированной гостинице, когда я приходила в себя после палаты «Исполать». Вместе со мной в шеренге еще несколько женщин в таких же искупительных одеяниях и несколько мужчин в черных мундирах. У каждого из нас винтовка. Мы знаем, что одни заряжены холостыми, другие нет; и однако же убийцами будем мы все, потому что дорог не подарок – дорого внимание.

Перед нами две шеренги женщин – одна шеренга стоит, другая на коленях. Повязок на глазах у женщин нет. Я вижу лица. Я их узнаю, всех до единой. Бывшие подруги, бывшие клиентки, бывшие коллеги; и новости посвежее – девушки и женщины, прошедшие через мои руки. Жены, дочери, Служанки. У одних не хватает пальцев, у других только одна ступня, третьи одноглазы. У кого-то петли на шеях. Я их судила, я их приговорила: судейскую могила исправит. Но все они улыбаются. Что я читаю у них в глазах? Страх, презрение, вызов? Жалость? Не поймешь.

Те из нас, кто вооружен, поднимают винтовки. Мы стреляем. Что-то входит мне в легкие. Не могу дышать. Я задыхаюсь, я падаю.

Я просыпаюсь в холодном поту, сердце колотится бешено. Говорят, ночной кошмар может испугать до смерти, буквально до остановки сердца. Быть может, однажды этот дурной сон меня и убьет? Да ладно, не на ту напал.

Я рассказывала об одиночном заключении в палате «Исполать» и последующей роскоши гостиничного номера. Это как рецепт стейка из жесткого мяса: отбить колотушкой, потом размягчить в маринаде.

Через час после того, как я надела оставленный мне искупительный наряд, в дверь постучали: меня ждал эскорт. Двое мужчин провели меня по коридору в другой номер. Там сидел мой прежний седобородый собеседник – уже не за столом, а в уютном кресле.

– Можете присесть, – сказал Командор Джадд.

На сей раз в кресло меня впихивать не стали – я села по собственной воле.

– Надеюсь, вы не сочли наш распорядок жизни чрезмерно напряженным, – сказал он. – Вас подвергли только Первому Уровню. – (Сказать на это было нечего, и я не сказала ничего). – Пролило свет?

– То есть?

– Вы узрели свет? Божественный?

Как тут полагается ответить? Он поймет, если я совру.

– Свет пролило, – сказала я.