Жизни, которые мы не прожили - Анурадха Рой

Теперь дом целый день пустовал: дада был в клинике, отец читал у себя. Ранним утром, перед тем как направиться в школу, я шел к отцу попрощаться и находил его обычно на крыше своего домика, где он, закрыв глаза, бормотал новообретенные буддийские мантры. Когда я возвращался – обыкновенно оказывалось, что он заперся в своей комнате. Обедал я в одиночестве, потом отправлялся на поиски Дину или бежал вниз по дороге к дедушке и проводил остаток дня в клинике.

Первое письмо матери привело в смятение и мои чувства. Я читал его, когда оставался один, когда никто не видел, чем я занимаюсь. Думаю, я каким-то непонятным образом знал, что не должен был получать того письма, что я не имел на него права. Я за многое злился на мать: за то, что не писала отцу, за то, что уехала, за то, что не взяла меня с собой, – и все же понимал, что больше всего на свете желаю ее возвращения, и если видел что-нибудь, напомнившее мне о ней, – пустую вазу, в которой раньше всегда стояли свежие цветы, белое сари, сушившееся на веревке, – гигантский кулак до боли, с силой сжимал грудь так, что чуть не ломал ребра.

Я перечитывал те первые строки каждый день. Порой прятался в старой повозке, чтобы почитать их наедине с собой; не успевал оглянуться, как оказывался в прошлом, где мать впереди крутила педали, а я восседал на заднем сиденье велосипеда, болтая ногами так, чтобы они не касались земли. Отплывал на корабле от Индии, направляясь к ней на Бали. Просиживал там, казалось, целый день, предаваясь мечтаниям, пока меня не одолевал сон. Просыпался я голодным и растерянным, голоса Банно Диди и Рама Сарана звучали все ближе, потом затихали. Мне так хотелось, чтобы кто-то из них заметил мои страдания и пришел за мной, но у них всегда находились другие дела. Когда я вылезал из своего убежища и проходил в дом, Банно Диди бросала на меня грозный взгляд:

– Ну и где ты был? Нет бы подумать о купании, еде или уроках. Только бы прохлаждаться!

Ранней весной, как обычно, пришел кардовщик, перестегивавший нам матрасы. Усевшись снаружи за свою тенькающую машину, он парил в облаке хлопка, клочки которого снежинками плыли и кружили по нашему солнечному саду. Подошел отец и, зачарованный дзинькающими проволоками, устроился на стуле под боком у рабочего. Подпер подбородок руками и замер. Постепенно вата покрыла отцовские волосы белым, превратив его в старика. Пушистые комочки покоились на его плечах и коленях. Весь день, пока кардовщик делал свое дело, он сидел рядом, ничего не говоря, ничего не делая и не спуская с работника глаз.

В тот вечер он сказал даде:

– Кардовщик приходит к нам в дом каждый год, а я не знал его имени. Он говорит, что до этого приходил его отец. Ты знаешь, как его зовут?

– Как отца звали – знал. Лечил его, было дело, от воспаления легких. Помню, крепко его тогда прихватило, – ответил дада. – Звали его… дай-ка подумать. Нет, не вспомню.

– Вот именно. Мы же совершенно не общаемся со всеми этими людьми, что на нас работают. Они нам все равно что домашний скот. Только вот клички наших коров мы знаем, так ведь? И собак. А как зовут младшего у Банно? Мышкин?

– Его зовут Даббу, – отозвался я. – А двух других – Манту и Раджу.

– Тебе это известно только потому, что ты с ними играешь.

– Игры вместе – это вроде как дружба, Нек, разве нет? – уточнил дада.

– Ладно, но вот ты-то их имен не знал – ведь не знал? – Отец быстро повернулся к даде.

Тот, шелестя страницами своих газет, сообщил:

– Представляете, «Раджпутана» обыграла «Команду одиннадцати» лорда Теннисона. Мышкин, ты знаешь, кто такой Теннисон?

– Все как обычно… разглагольствует о крикете и уклоняется от неудобных вопросов, – посетовал отец. – Прошу, давай не будем менять тему. Так ты знаешь, как зовут детей Банно?

– Если тебе вздумалось доказать, что я не близок к трудящимся массам, Нек, то да, так оно, может, и есть, хотя я каждый год лечу их от дюжины разных болезней. Думаю, достаточно того, что я помню, как зовут саму Банно, – в моем-то возрасте. – Дада снял очки и, нахмурившись, сложил газету. – Пожалуй, пойду Лизу проведаю. Выпьем по чашечке кофе.

– Кофе? В самом деле? Это его вы там пьете? – Отец вздернул бровь и потряс головой. Встал из-за стола. Начал мерить шагами комнату, тут книгу переложил, там вазу повернул. Остановился перед картиной, написанной матерью, с лодкой и рекой, той, что она когда-то грозилась сжечь, потому что она вышла детской. Изучил ее, как будто никогда до этого не видел. Затем снял картину с крюка, развернул к стене и аккуратно поставил на пол.

– Возраст тут ни при чем, – сказал он. – Должен быть способ жить иначе. Вопрос в том, как его найти. Простой способ. Настоящий.

Несколько дней спустя он снова усадил меня и даду в гостиной. Мы ожидали новостей: вдруг мать сообщила ему, что возвращается. Но нет. Он уведомил нас, что отправляется в паломничество. Процитировал Сюань-цзана, древнего буддийского монаха, который, по словам отца, более тысячи лет тому назад прошел пешком от Китая до Индии, чтобы отыскать Высшую Истину и успокоить смущение ума. Процитировал Будду, который будто бы сказал, что на пути к истине можно сделать только две ошибки: не пройти весь путь до конца и вовсе не начать его. Отец планировал пройти по стопам этих Великих Душ: добраться до Патны, Наланды, Лумбини, а может, и еще дальше – до пещер Бхаджа у Пуны, до Аджанты и Эллоры, даже до Бирмы и Цейлона. Он произносил имена этих священных мест со столь страстным придыханием, словно декламировал стихи. В пути он хотел вести жизнь буддийского монаха, обретаться в безденежье, в поисках еды и крова у сострадательных людей, в медитациях и изучении буддизма. Как долго он планировал этим заниматься, отец нам не сказал.

Он ушел однажды утром, еще до моего пробуждения. Я ничего не слышал. Все потому, как объяснил мне позднее дада, что отец не уехал в тонге или на машине, а просто вышел из ворот с одним лишь полотняным мешком, в котором лежали одеяло, металлическая миска со стаканом и кое-что из одежды. Он сказал даде, что собирается дойти до окраины нашего городка, затем держаться дороги, что вела к соседней деревне, а потом двинуться дальше, к следующей. Будет проситься на повозки или в тонги, в какое угодно место, что следовало в северном направлении; там, где они остановятся, он и заночует, – на веранде ли, в храме или в придорожной чайной. А меня не разбудил, потому что это могло бы ослабить его решимость, – так пояснил он в записке, которую оставил мне вместе с рупией, которую я мог потратить по собственному желанию. В записке говорилось, что он скоро вернется. Мне не следовало беспокоиться.

13

Как только отец отправился в путешествие к центру себя, я опять достал материнские письма: пришло еще одно, и оно уже было на нескольких страницах, испещренных рисунками. Эти листки я брал с собой в дадину клинику, спрятав в книжке. Между буфетом и покосившейся разукрашенной ширмой у меня получился укромный уголок, где можно было остаться не замеченным ждущими своей очереди пациентами. Там, лежа на полу, я вчитывался в каждое слово, вглядывался в каждый мазок.