Жизни, которые мы не прожили - Анурадха Рой

Она описывала деревни, танцы, знахарей, дождевые леса, горы, незнакомые цветы. «Это сказочный край, – рассказывало второе письмо, – однажды ты сюда приедешь и сам увидишь. Здесь есть вулканы и родники, реки, и моря, и храмы, вырезанные из камня. Водятся лисы, которые умеют летать». Мать сделала рисунки размером с почтовую карточку, на которых изобразила окрестности, чтобы мне стало понятно, что она имеет в виду. Соломенные хижины посреди зеленых кругов полей, прописанных тонкими мазками изумрудно-зеленого, в окаймлении высоких деревьев. Вдалеке синяя гора с плоской вершиной. Другая страница была совершенно черной за исключением оранжево-красного огня в центре прогалины, который окружала группа мужчин в матерчатых тюрбанах. Лица их были того же оттенка, что и пламя. Сквозь тени листвы и деревьев, сгустившиеся за спинами мужчин, едва можно было разглядеть тускло светящуюся желтым голову тигра. Оба письма заканчивались словами: «С такой любовью, что и неба не хватит ее вместить».

Я сунул их под буфет, как только Лиза Макнелли вошла через заднюю дверь, а следом зашел юноша, которого она звала Мальчиком. Мальчик тащил поднос, на котором стоял нарезанный крупными кусками торт, стакан горячего шоколада и две чашки чая. После отъезда моей матери Лиза превратила такие визиты в своеобразный ритуал. Приходила каждый день, в одно и то же время. Еще до того, как она успевала сказать хоть слово, о ее появлении возвещал запах – смесь ароматов дыма, ванили, кофе, старых книг и, наверное, камфары – так пахло и в ее гостевом доме. До сих пор, стоит мне уловить слабый отголосок хоть чего-нибудь из перечисленного, как я тут же переношусь в «Дом вдали от дома» Лизы Макнелли.

Лиза села напротив дады и, обронив мне «Добрый день, молодой человек», вздохнула:

– Я все думала сегодня, не ушел ли Нек с…

Окончание фразы она прошептала даде так тихо, что мне было не расслышать. Я проскользнул в свой уголок с куском торта и горячим шоколадом.

– Вот уж не придумывай, Лиза, она же монахиня, – отозвался дада. – Что за неуемное у тебя воображение. Мукти все еще в Лакнау. Нек ушел один. В какое-то несусветное паломничество, смысл которого известен только ему. Каждый день что-нибудь эдакое нафантазируешь.

– Но я же не могу просто перестать об этом думать, Батти!

– Слишком много думать вредно, Лиза, – донесся до меня дадин ответ. – Плохо для пищеварения. А еще морщинки появляются, головные боли, симпатичным мордашкам это не на пользу.

– У симпатичных мордашек тесто воздушным не выходит.

– Зато торты у них получаются превосходными.

Смех, секундой позже чирканье спички, потом запах дыма. Лиза удовлетворенно выдохнула, и этот звук пролетел по комнате словно вздох. Пока их голоса то поднимались, то падали, со мной случилось нечто любопытное. Я не слышал больше ни даду, ни Лизу, не находился больше в магазине, а смотрел на картину матери, ту, что она нарисовала на палубе корабля, и видел себя там сидящим в шезлонге. Все было не так, как если бы я просто представил себя там. Нет, я вылетел из собственного тела, точно горошина из стручка, и, выкатившись именно на ту палубу, оказался именно в том шезлонге. Ощущал ветер в волосах, влажный, теплый воздух, покачивание во всем теле. Мать сидела на палубе, не принимая пищи, отказываясь двигаться, мучаясь от морской болезни. Я сидел рядом. В небе, насколько хватало глаз, сверкали звезды. Мы чувствовали, как ветер касается нас, устремляется вперед, проносится мимо. Ночь сгущалась, и мы, как были в своих шезлонгах, погрузились в дрему, убаюканные плеском волн. Утром мы увидели, как рядом проходят другие суда, большие и малые. Проплыли мимо островов, окаймленных кокосовыми пальмами. Вода меняла свой цвет с синего на зеленый, потом на лиловый, затем на серый. Мистер Шпис сыграл на гармонике мелодию, ту самую, что исполнил той ночью, когда оказался с моим дедом под открытым небом при полной луне, – «Форель». Рикки слушала, положив голову мне на ноги.

Не знаю, сколько времени я там провел. Когда выбрался из своего уголка – понял, что Лиза уже ушла. На столе не осталось ни подноса, ни торта, ни чая, за маятниковыми дверями дада осматривал пациента, еще двое ожидали своей очереди перед клиникой. Горячий шоколад так и стоял нетронутым в моем уголке. На его остывшей поверхности образовалась толстая, плотная пенка.

Всю ночь, весь последующий день и еще несколько дней после этого в ушах стояли звуки гармоники. Когда я катил на велосипеде в школу и обратно, волосы мне ерошил океанский бриз; нимы и тамаринды, растущие по обочинам, обратились в кокосовые пальмы, а река позади моего дома стала бурным потоком в Тджампухане, рядом с которым мать просиживала весь день, рисуя. Если я садился на берегу и сосредотачивал взгляд на стоявшем с другой стороны реки храме, заставляя себя не моргать, пока не досчитаю до пятидесяти пяти, у меня получалось увидеть ее там, склоненную над картиной. Стоило мне моргнуть, и она исчезала.

Порою, особенно в первые несколько месяцев, когда я просыпался и не находил матери рядом, или возвращался из школы в дом, где не было ее, пустота становилась для меня таким потрясением, какое испытываешь после пробуждения от одного из тех снов, в которых падаешь с неба – вечно падаешь в ничто. Только это был не сон. Мой детский кошмар – что, если все умрут и я останусь один? – обрел такое воплощение, о котором я раньше и подумать не мог. В наших переполненных вещами комнатах теперь появилось эхо. Мы с дедушкой садились ужинать за все тот же стол, на свои привычные места, оставив стулья родителей там, где им и положено было быть. Если я пинал свой стул – имелась у меня такая привычка, – то дада успокаивающим жестом клал руку мне на колено. Это он водил меня в библиотеку и ждал, пока я после долгих колебаний выберу себе две книги, это с ним я прощался на веранде перед тем, как отправиться в школу. По утрам он специально выделял время на то, чтобы осмотреть кухонные запасы и выдать Банно Диди деньги на ежедневные покупки, как это годами делала моя мать.

– Учиться никогда не поздно, так, Мышкин? – говорил он. – Вот и я, с седой уже головой и вставными зубами, учусь управляться с кухней. Дальше они меня рубашку попросят заштопать.

Каждое воскресенье дада брал меня на кипящие жизнью уличные рынки Старого города, откуда мы возвращались, груженные корзинами экзотических овощей и рыбы, к которым никто не знал как подступиться. Затем он поручал мне найти, где именно в своей старой пухлой записной книжке-дневнике мать расписала рецепты приготовления стеблей золотого лотоса или банановых цветков с кокосом, потом мне их нужно было перевести на хинди, чтобы Голак смог ими воспользоваться.

Сейчас я нахожусь в возрасте моего деда – имеется в виду, в том возрасте, в котором он остался для меня навсегда, в его возрасте. Я на него не похож. Не смог бы с такой нежностью заботиться о брошенном ребенке. Знаю, меня здесь кличут старым злобным хрычом. Заслужил. Бунтую против того, на что не в силах повлиять, беснуюсь из-за разрушения моего мира. Несколько лет тому назад в муниципалитете решили построить новый путепровод над улицей, которая раньше звалась Аткинсон-авеню, и потому приговорили к смерти сорок четыре дерева ним, что росли по обеим ее сторонам. Я посадил их за несколько десятков лет до этого, когда вернулся из Дели, чтобы возглавить тут службу озеленения. В то время оберегать саженцы от проходящих мимо коров и коз представлялось непростой задачей. Они нуждались в защите, но кирпич после войны стоил слишком дорого, а железные оградки найти было трудно – стали не хватало. Помог случай: нам в руки попали старые кирпичи из разрушенного дома: тот дом, развалившийся на кусочки, и уберег саженцы.