Венеция. Карантинные хроники - Екатерина Марголис

Сегодня нам с дочкой довелось побывать на экскурсии по выставке “Ван Эйк. Оптическая революция”, где по планам прошлой жизни мы должны были побывать в марте совсем по другую сторону экрана. Экскурсию (надо сказать, великолепно снятую) вел директор музея Брюгге и куратор выставки Тилль-Хольгер Борхерт. И пока я слушала этого приветливого, непритязательного и такого знающего рассказчика, я подумала, что именно его присутствие на экране делает эту долгожданную выставку реальностью, тогда как все бесконечные гугл-музеи по-прежнему остаются мертвы.

Искусствоведы часто говорят о роли посредника в картине. В многофигурных композициях Ренессанса и далее к Новому времени на полотне обязательно находится персонаж, смотрящий из картины на зрителя и тем самым соединяющий эти две реальности. Только человек может передать что-то другому человеку. Сегодня это был директор музея. А на отсутствующей на выставке картине Ван Эйка “Портрет четы Арнольфини” эту роль взяла на себя маленькая собачка.

И пока Спритц тянет поводок, пока прыгает в моей руке телефон, снимающий закоулки наших прогулок, пока дрожит отражение под мостами и слышен гулкий отзвук наших шагов в незримо все же возвращающемся к жизни городе, где из каждой мраморной щели пробивается зелень и жизнь, время совершает свою тихую работу. Вполне может быть, что наш вислоухий пес и есть лучший посредник и проводник в эти странные времена.

Да и поводок – неплохая метафора.

Мусорщики долго звонили в дверь, но ответа не было. “Уже второй день”, – недоумевали они между собой.

В Венеции мусор не выносится на улицу. Напротив, в каждом сестьере есть своя бригада мусорщиков, которые с тележками объезжают все дома и звонят в двери, напоминая сегодняшнее помоечное меню: carta-cartone или vetro-plastica-lattine. Сегодня четверг, поэтому пластик и стекло. Бумага и картон завтра. А обычный мусор каждый день. В прежние времена, когда люди ходили на работу, можно было самим отнести мусор к лодке, которая пришвартовывалась до девяти утра, или же сидеть дома и ждать заветного звонка в дверь. На этот раз дверь напротив Кампо Дей Морти молчала.

Но хочется надеяться на лучшее. Может, хозяин плохо слышит или просто вышел за газетой.

Людей на улице чуть поприбавилось. “Итальянцы безумцы” – таково было резкое резюме дочери, вернувшейся с собачьей прогулки после обеда. В масках, но ходят по двое-трое, обнимаются, хлопают друг друга по плечу, мамашки не могут просто погулять с ребенком и не позвать подруг. И это первый день без вертолетов. Стоило ослабить патрули и снять ограничения в 200 метров – и скоро можно будет начинать по новой. Тем более нам пророчат еще и осеннюю волну, как было с испанкой.

В Венеции ежедневное человеческое общение куда плотнее, чем в других городах.

– Ciao!

– Ciao!

В прежней жизни только было заботы, что успеть перекинуть мячик этого “чао” туда-сюда. И бежать дальше с рассеянной улыбкой. В пешеходном городе, где все знают друг друга в лицо, оттенков этого “чао” десятки. Иначе так весь день и простоишь на мосту, балакая с каждым встречным знакомым. “Чао”, легко брошенное на ходу, не замедляя шаг, означает простую вежливость. Такое же “чао”, но чуть lento[48] – читается “рад бы поболтать, но спешу по делам”. “Чао” crescendo[49] означает “столько всего надо рассказать, но не сейчас”. “Чао” с обращением – выражение приязни, но не приглашение к беседе. Останавливаться не обязательно, но ответить нужно тоже с “чао” по имени. А вот “чао” с любой незначительной добавкой – уже приглашение к светской беседе, впрочем заведомо краткой. Дальнейшие вариации “чао” дробятся на бесчисленное количество оттенков и градаций, которые только успевай поймать и прочесть и попасть в тональность. Не говоря уж о bongiorno, bon dì (диалектное) или же salve почти муссолиниевских времен. Искусство пересечения мостов заслуживает если не книги, то уж точно сонаты.

Мост – легато над нотным станом отражений. А вместе с отражением – глаз.

Только по глазам и узнаем мы теперь редких прохожих.

Полувопросительное “чао” теперь включает легкий привкус неуверенности: то ли “ты ли это?”, то ли “привет, если это ты”.

После пяти на улицах действительно уже снова совсем пусто. Спритц привычно семенит вдоль кирпичной стены своего собачьего фейсбука, оставляя отдельные комментарии, а иногда лайки и гавки. Завершив собачьи ритуалы, мы опускаем в ящик человечье письмо и возвращаемся домой.

Еще издалека слышно, как соседская 11-летняя Клаудия из дома напротив на всю улицу обсуждает по скайпу с одноклассниками задание по истории на завтра: доклад об островах лагуны на выбор.

Темы такие: сумасшедший дом на Сан-Серволо, Сан-Лаззаро и карантин, чума и призраки острова Повелья. Клаудия в нерешительности – ее привлекают и сумасшедший дом, и призраки. В конце концов выбор падает на Повелью.

Остров, куда в XVI веке в безжалостной попытке спасти город свозили сотни тысяч венецианцев, заразившихся чумой, скидывая в море без разбору живых и мертвых. Сжигая одежду. Остров из пепла, крови и костей. Тот самый остров, где потом разместили психиатрическую лечебницу, а страшный доктор ставил эксперименты на своих пациентах и делал десятки ненужных лоботомий (“Пролетая над гнездом кукушки”) до тех пор, пока его подопечные не перестали покорно ждать, когда наступит их черед, а связали его и сбросили с колокольни. И каждую полночь (или полнолуние) призрак доктора летит с колокольни, оглашая темные воды страшным воплем. Так гласит местная легенда.

Клаудия делает паузу. Одноклассники под впечатлением. Даже Спритц остановился посреди улицы и развесил свои лохматые уши.

А я продолжаю думать о картинах карантинов. О том, как карантинный Тициан написал в отчаянии свою последнюю “Пьету”. Полуголый, распластанный перед Девой Марией старик, обнимающей тело мертвого Христа и уже прозревающий в нем своего сына. Тициан и его младший сын Орацио оба погибли в чуме 1576 года. И думаю о том, как весной 2020-го маленькая девочка изучает эту историю в новом карантине. Череда зеркал в длинной анфиладе веков. Не это ли сделал Тициан, включив в свое полотно картину в картине: он и сын молят о заступничестве. Не помогло. Тогда ничто не могло помочь.

Сегодня же мы в ужасе узнаем не только о заниженной в десять раз статистике смертности от вируса в Китае, о том, что, возможно, реальный уровень смертности достигал 39 %, и не только о том, что бессимптомных носителей вируса они из общей статистики тихонько исключали, но и о том, что природа заболевания иная – об этом уже писали многие врачи, – внутри нынешней коронавирусной инфекции есть две болезни. Первая болезнь – вирусная, она ранняя и проходит практически без проявлений. В части случаев она запускает вторую болезнь (разрушение тканей и отказ легких и иногда других тканей), но эта вторая в своем максимальном проявлении уже не зависит от первой. Первую вирусную можно было бы лечить антивирусными препаратами (например, тем же интерфероном). Но совершенно непонятно, кого лечить, ведь начало болезни незаметно. Вторая – уже смертельная болезнь, острое воспаление легких не лечится и лишь усугубляется интерфероном, который под действием этого вируса включается слишком поздно. Антивирусные препараты на нее не действуют, поскольку вируса, по сути, в организме уже нет. Китайцы врали и о протоколах лечения этой второй, рапортуя об успехах там, где они были весьма сомнительны. Особенно с использованием ИВЛ.