На златом престоле - Олег Яковлев

— Да полно тебе.

— Пригляду женского за тобой нету. Оженился б, что ль.

Семьюнко едва не подавился куском пирога.

«Сама хочет. Всё намёками да намёками. Может, тогда и тянуть кота за хвост нечего. Прямо и предложить. Чего терять-то?» — Семьюнко заёрзал на лавке.

Всё-таки он решил обождать. Пусть яблоко созреет и само упадёт в руки.

Он ответил уклончиво:

— Оно, может, и неплохо бы было, да кому я такой нужен? Красная Лисица, говоришь. Обидно ведь такое прозванье иметь. Право слово, будто прохиндей какой-то. А я князю своему верно служу, безо всякого там лукавства.

Ничего не ответила вдовица. Так и окончили они трапезу в молчании.

После провели Семьюнку в приготовленный для него покой. Но не спалось отроку, не отдыхалось. Мерил он ногами дощатый пол, ходил в раздумье из угла в угол.

«Нет, нечего тут сожидать. Так дождёшься, выйдет Оксана за кого другого. Вот пойду к ней и скажу сразу всё».

Он достал из дорожной сумы серьги с ярко-синим сапфиром, под цвет сестриных глаз. Полюбовался самоцветами, собрался с духом, толкнул буковую дверь.

Оксану он застал на гульбище, посреди расписанных травами огромных столпов. Всё в том же богатом наряде, набелённая, нарумяненная, шла она ему навстречу, и всё та же улыбка лукавая играла на алых устах.

«А ведь красива. Да, в самом деле. Разве только в богатстве её дело?» — подумалось отроку.

— Вот, сестрица. Позабыл совсем, — он разжал ладонь.

Оксана ахнула, увидев серёжки.

— Ой, прелесть экая! — воскликнула она, взвизгнув от удовольствия. — Тотчас пойду, примерю.

— Погоди. Ты... Сказать у меня что есть. — Семьюнко вдруг замялся.

Изумлённо приподняла вдовица насурьмлённые брови, уставилась на него, полыхнули ясные синие озёра.

— Ксюша. Вот, гляжу я, одна ты тут живёшь, вдовствуешь. Коломыя — оно, конечно, место доброе. Но, может, в Галич тебе перебраться. Хоромы построишь. Тамо, как-никак, столица княжества нашего. Это первое. А второе... — Он замялся снова, но собрался с духом и решительно выпалил: — Выходи за меня, красавица! Не пожалеешь.

Потухли лукавые огоньки в очах Оксаны. Ответила она серьёзно, без колебаний, твёрдо и веско:

— Ведаю, на богатство моё польстился ты, Лисица Красная. А чтоб замуж мне идти, любовь быть должна. Ты же мне не люб. Вот гляжу на космы твои, на тебя: мальчишка ты ещё. Скакнул высоко при князе, мыслишь, верно, с моим серебром дорожку поближе ко княжьему столу проложить, первым советником Ярославовым стать. Насквозь тя вижу. Да и потом: старше я тя намного. Окромя того, в свойстве мы с тобою. Как-никак, трёхродные брат и сестра.

— Дальнее родство не помеха женитьбе. Вот коли б двухродные, надобно у епископа было разрешенья испрашивать, — глухим подавленным голосом разъяснил ей Семьюнко.

Строгая, суровая стояла вдова перед отроком, смотрела из-под насупленных бровей жёстко, и чувство у Семьюнки было такое, будто раздет он донага, и все мыслишки его, все побуждения хорошо известны ей.

И всё же он одолел себя и решился. Обхватил Оксану за тонкий стан, поднял её, визжащую и беспомощно болтающую в воздухе ногами, притянул к себе и расцеловал, горячо, пылко. Почему-то не думалось в эти мгновения ни о богатстве её, ни о своём положении, ни о чём-то ещё таком приземлённом.

— Люба ты мне, красавица! — будто сами собой выдохнули уста.

Не было ни обиды, ни злобы от отказа. Почему-то слова вдовы заставили Семьюнку взглянуть на неё совсем по-иному.

— Не отвергай, молю тебя! Родная, милая, жалимая! То, что ты говорила, оно так и есть, но есть ещё и любовь... Есть, Ксюша... Что, думаешь, не сыскал бы невесты я богатой? Да на княжой службе всяких перевидал. Но нужна мне ты... Ты одна. Ведай.

Он бережно опустил её, притихшую, задумчивую, поставил на пол и бросился прочь, назад, в свой покой.

Потом он скажет, что должен ехать, и наутро отправится в путь. Оксана о давешнем разговоре на прощание не промолвит ни слова. Только серёжки сапфировые будут полыхать синевой в маленьких розовых ушках, и поймёт Семьюнко, что есть у него надежда. Он будет скакать бешеным галопом по зимнему шляху, будет осматривать засеки на путях в Угрию, доберётся до самых дальних русинских селений и со тщанием проверит дозоры. А перед глазами будет неизменно стоять она — такая серьёзная и задумчивая. И поймёт рыжий отрок — пришла к нему настоящая большая любовь.

Уже в начале весны, когда возвращался в Галич, ударила в голову мысль: «А что, если князя попросить сватом быти. Расскажу всё, что и как, ничего от его не укрою. Строптива, мол, вельми вдовица. Но мне люба. Князю отказать не посмеет».

Ободрённый, Семьюнко улыбнулся, подставив лицо лучам тёплого вешнего солнышка.

Скоро росли на Подоле белокаменные стены собора. У западного притвора храма — нартекса возвели зодчие небольшую церковенку о четырёх столпах — крестильню. Из неё шла в собор, на хоры крутая винтовая лестница. Хоры мыслили возвести только над нартексом, как было сделано в церкви Успения в Киево-Печерской лавре. Вообще, храм во многом повторял Печерский, только куполов решено было возвести пять, а не один, как у иноков.

«Всё-таки епископальный собор, главный будет во всей Червонной Руси. Вот выстроим, пошлю к митрополиту[182]. Пора в Галиче свою кафедру иметь. Думаю, не откажут», — размышлял Ярослав.

Он каждодневно объезжал строительство, спрашивал Ашота и его помощников, в чём имеют они нужду, и старался исполнить все просьбы.

Думал он со временем возвести в Галиче ещё один храм и посвятить его своему небесному покровителю — великомученику и целителю Пантелеймону.

«Странно, что крестильное имя покойного Изяслава — тоже Пантелеймон. Выходит, тёзки мы с ним. Тоже строил Изяслав храмы, крепил города, а потом губил в ратях братоубивственных свои же начинания. Хотя, могло ли быть иначе? Время такое. Вот коли посчитать, сравнить, сколько Изяслав создал и сколько сжёг, что получится? Если и деревенские малые церковенки взять, и хаты, кои соузнички его, угры и чёрные клобуки, уничтожили? Впрочем, моё ли дело это — считать и судить других! Бог Изяславу судья. О своей душе думать надобно», — Ярослав решительно оборвал свои рассуждения.

Наступила весна, зеленели травы, благоухали сады. В такие дни любил Ярослав подолгу находиться в загородном доме в Тисменице. Вокруг этого небольшого городка на многие вёрсты простирались охотничьи угодья. Леса буковые, дубовые, грабовые полны были разноличного зверя и птицы. Покойный отец любил устраивать здесь многодневные ловитвы; собиралась в Тисменице вся окрестная знать, царил шум, бряцало оружие, лаяли гончие собаки. Но однажды отец, увлёкшись охотой на вепря, едва не потерял галицкий стол, который строптивые бояре, недовольные жёсткой его рукой, отдали Ивану Берладнику.