На златом престоле - Олег Яковлев

— Вот прислал князь Юрий из Киева грамоты. Велит мне по праву старшего идти ратью на Волынь, на Луцк. Видно, не желает мира на Руси. Хочет вовсе Изяславовых сынов волостей лишить, — Ярослав вздохнул. — Хоть и клялся киянам, что с миром идёт, а всё одно послал воевод своих на Пересопницу, где засел Мстислав. Не стал старший Изяславич ждать осады, отъехал сперва в Луцк, к молодшему брату, а затем и дальше, в Польшу рванул. Помощи против князя Юрья просит. Испрашиваю вашего совета. Как мыслите, что нам теперь делать? Говори ты первый, Тудор.

— Каназ Юрий — сильный. Много войска имеет. Против него идти — нет, не нада. Нада Луцк идти, копьём брать, — решительно заявил печенежин.

— И я с сим соглашусь, — поддержал Тудора Коснятин.

— Так. Ну а ты что скажешь, Гарбуз?

— Я тако смекаю, — начал старый боярин, вытирая с чела обильный пот. — Тудор правильно байт: в силе ныне Долгорукий. Нам супротив его не стать, супротив его не выдюжить. Но то нынче. А дале... Сегодня — тако, заутре — инако. Мыслю, на Волыни у Изяславичей крепкие корни, а у Долгорукого в Киеве корней нет.

— К чему ты? Не уразумею тебя, боярин, — нахмурился в ответ на скользкую осторожную речь молодой Серославич.

— Погоди, Коснятин, — остановил его Ярослав. — Кажется, понял я тебя, дядька. На Луцк идти, но на штурм не бросаться. Обложить город и стоять, вестей сожидая. Так, что ли, надо, по-твоему?

— О том и толкую, — кивнул Гарбуз, довольный тем, что князь угадал его мысли и сказал прямо о том, о чём он начал толковать издалека.

— Потом, Волынь — земля нам не чужая, земля соседняя, — продолжал Ярослав гнуть своё, — разору её сёла и нивы подвергать нам выгоды особой нету. Злобить Изяславичей такожде ни к чему. Стоять и сожидать... Оно тако. Вроде и Долгорукого не ослушались, но и не содеяли ничего. Ты что скажешь, Избигнев?

— А если в Киеве догадаются, что нет у нас рвения особого супротив Изяславичей? — высказал свои сомнения Избигнев. — Не навредим ли мы себе?

— Если и навредим, то менее, чем ежели супротив Мстислава большую войну начнём. Мы — его разорим земли, он — наши. А князь Юрий будет в Киеве сидеть и меды попивать и подсмеиваться над удальцами галицкими да волынскими, кои друг дружку тузят. Нет, други! Полагаю, прав боярин Гарбуз, — заявил молодой князь. — Ты как думаешь, Семьюнко?

— Я с тобою согласен, княже, — коротко отмолвил рыжий молодец.

Необычно хмур был сегодня Семьюнко. Всё не выходила из головы у него Оксана. Послал ей в Коломыю в дар браслет серебряный, так воротила, сказала, что не может столь дорогой подарок принять. Хотел было рассказать обо всём Ярославу, посоветоваться, но отверг эту мысль. У князя и без него забот немало. А если сватовство учинить, дак жёнка Оксанка упрямая, твёрдая, может и князя не испужаться, даст ему от ворот поворот. Тогда и в думе сей, верно, не доведётся впредь Семьюнке сиживать.

Невесёлые обуревал и рыжего молодца думы.

Меж тем Ярослав совет продолжил.

— Ещё одно дело у меня к вам, мужи, — он замялся на мгновение. — Неприятное вельми дело. Сидит у тестя моего в Суздале в порубе двоюродник мой, Иван Берладник. Все вы его по прежним делам знаете. Знаете и то, что не прочь он столом галицким завладеть. Вот и полагаю... Уговорить надо князя Юрия, чтоб выдал мне Берладника головой.

— Верно говоришь, князь! Берладник тот — боль наша головная обчая, — поддержал первым Ярослава Коснятин. — Разбойник, вор. Вотчины наши он разору подверг, с подручниками своими. Бояр не уважал, тех, кто отцу твоему, князю Владимирку, служил верно.

— Сговаривал чернь супротив бояр, — добавил, поглаживая седую бороду, Гарбуз.

— А вот получишь ты Ивана, княже, и что дальше будешь с ним делать? — спросил Избигнев.

Вопроса этого Ярослав боялся больше всего. Не знал он на него ответа. Выручил тот же Гарбуз.

— Да нам бы заполучить его сперва. Тамо видно будет, чё деять, — веско заметил опытный дядька, обрывая тем самым сомнения и споры.

Заговорил Семьюнко.

— Дело непростое, княже, Долгорукого-то уговаривать. Любого из нас может он не послушать. Тебе бы самому с им встретиться да столковаться.

— В этом ты прав. Сперва мыслил грамоту в Киев отослать, а потом смекнул: грамотой тут не отделаешься. Думаю, как с Луцком дело утрясётся, поеду сам в Киев, — промолвил Ярослав. — А покуда вы, Тудор и Коснятин, рати готовьте. А ты, Семьюнко, сторожу на Волыни наладь. Чтоб ведать могли мы, что где творится.

Совет был окончен. Уже после подозвал Ярослав к себе Семьюнку, вопросил прямо:

— Что с тобою, друже? Мрачный ходишь, очи потупивши. Беда какая стряслась? Помочь тебе если чем, дак проси, не бойся.

Семьюнко, собравшись с духом, поведал ему о боли своей сердечной, рассказал о встрече в Коломые, о красоте Оксаниной, о возвращённом браслете.

— И что, столь дорога тебе вдовушка эта соломенная? Друже, да брось ты! Иную найдёшь! — попытался ободрить его Ярослав. — Если нет у неё к тебе любви, гак оно потом проявится. Жизнь себе испортишь, и ничего более. Пусть сидит на богатстве своём, как Иов на куче дерьма! Забудь ты её!

Семьюнко слабо улыбнулся в ответ, качнул рыжеволосой головой, промолвил тихо:

— Извини, княже, но не могу покуда. Запала в душу мне.

Он поклонился и выбежал в дубовые двери, унося с собой боли и страдания свои.

Ярослав долго смотрел ему вслед, а затем сел на скамью и, подперев рукой щёку, предался невесёлым раздумьям.

Не испытал он доселе любви, яркой, светлой, такой, чтоб обожгла, чтоб осветила и очистила его, чтоб душа в душу, сердце в сердце. Иной раз проезжал на коне по подолу градскому, смотрел на какую стройную молодицу, любовался красотой её и грациозными движениями, и хотелось посадить такую впереди себя на конь, расцеловать в ароматные щёчки, зарыться лицом в каскад волос, ощущая их невинный запах — запах юности и счастья. Или даже в хоромах княжьих — вон сколько красовитых холопок. Но князь и холопка — нет, ни за что! Тогда, выходит, не познать ему никогда того даже, что испытывает сейчас Семьюнко. Выходит, отрок счастливее князя!

Или придёт она к нему, любовь, раскроет врата, опалит жар-птицей, просто не дожил он до неё, не дорос, не постиг. А может, прошёл мимо, не заметил? Да нет, этого не заметить нельзя. Ждать надо! И надежду питать. В конце концов, ему ведь только двадцать девять.

А как же Ольга? Куда её девать? Как далека она от его чувств! Грубая, похотливая, растолстевшая, словно откормленная кобылица на вешнем степном лугу. Почему мир так устроен? Не вольны они, князья, выбирать, не их удел — девы подольские. Власть требует жертв. Но другим же ведь везёт! Вон, говорят, Мстислав, души в своей Агнешке не чает! Какое, наверное, счастье это великое — знать, что ждёт тебя дома жалимая, одна-единственная женщина, которой готов ты все царства к ногам бросить! Не то что дочь Долгорукого — сварливая грубая баба, хитрая, исполненная едких насмешек!