Та, что правит балом - Татьяна Полякова

— Нет, — покачала я головой. — Нет, Ден.

— На коленях приползешь, — продолжил он и добавилсо злостью:

— Я об этом позабочусь.

На следующий день появившийся у меня Ник вовсю веселился.

— Говорят, Гадюка-Ден вчера был не в себе. Сильнобуйствовал. У него и раньше припадки бывали, а тут он даже видавшую виды охранунапугал. Чего ждать от придурка, у которого в черепушке пластина. Дырка была,будь здоров, вот мозги-то и вытекли.

— Откуда сведения? — спросила я безлюбопытства. — У тебя что, и там свои шпионы?

— Как же без них, детка? — удивился Ник. — Ксожалению, Гадюка очень осторожен, и нюх у него почище собачьего. Людишки моиподолгу не держатся, да и те не слишком близко подобраться могут, так, всякаяшушера. Но слышат и они, о чем охрана шепчется. К примеру, о том, что ты, дряньненаглядная, была у него в гостях и до сих пор молчишь.

— Ты же мне рта не даешь открыть, — зевнулая. — Я ждала, когда ты наговоришься.

— И что? — поднял брови Ник, весело глядя на меня.

— Я была в гостях у Гадюки.

— Вот как. Он тебя пригласил или сама напросилась?

— Пригласил.

— С деловым предложением?

— Что-то вроде этого. Но мы не договорились.

— Ясное дело, если охране пришлось его вчетверомдержать, ожидая конца припадка. Скажи мне, профессорская дочка, что же ты задура такая? Другая бы на твоем месте каталась как сыр в масле, а ты тольковрагов наживаешь. Убыло бы от тебя, что ли, трахнись ты с ним разок? А он бы внужное время…

— Пошел к черту! — отрезала я.

— Гнусный характер тебя погубит, — продолжилскалиться Ник. — И как я тебя терплю? Сам удивляюсь. Впору памятниквоздвигать.

Не слушая его, я думала о своем.

— Может быть, мне ему написать письмо? — Янахмурилась, поняв, что произнесла свою мысль вслух.

— Гадюке? — воодушевился Ник.

— Кончай дурака валять, Рахманову. Он не отвечает назвонки, а…

— Письмо — это очень романтично. «Я к вам пишу, чего жеболе…» Детка, сиди и не рыпайся. Побесится, в себя придет, а ты рядышком.Простит, куда ему деться. Будешь папу слушать, вернешь себе сына, еще и замужза сладкоречивого выйдешь. Не велика радость, но ничего, ради светлого будущегонемного помучаешься. А лет в тридцать пять станешь вдовой с приличнымкапиталом.

— И с тобой в придачу? — усмехнулась я.

— Разумеется. И будем мы жить долго и счастливо и умремв один день, где-нибудь на берегу теплого моря. Дорогуша, — позвалон, — скажи-ка папе: любишь ли ты меня?

— Еще бы! — фыркнула я.

— Как-то неубедительно ты это сказала, ну да ладно, яне привередливый.

Дни шли, а ничего в моей жизни не менялось. В доме Рахмановаменя по-прежнему видеть не желали, на звонки он не отвечал, Тони пыталсяпоговорить с ним, но тоже не преуспел. Так прошла зима. Весна все-такипорадовала: в апреле, тихо, без какого-либо шума в прессе Машку отпустилидомой. В ее прежней квартире жили другие люди, и я надеялась, что мы поселимсявместе, но Машка переехала к Тони. Теперь они у меня были частыми гостями.Машка очень изменилась — тихая, молчаливая и улыбчивая, она сидела на моемдиване, точно птичка, и влюбленными глазами смотрела на Антона. Он вроде былсчастлив, по крайней мере, не раз говорил об этом, но в глубине его глазтаилась печаль. Причем видела ее не только я, но и Машка. И тогда ее улыбкастановилась грустной. Мы все как будто чего-то ждали. Какой-то развязки.Странное это было время, зыбкое.

В конце мая неожиданно позвонил Рахманов.

— Привет, — сказал неуверенно. — Как дела?

— Ты ведь не за этим звонишь? — спросила я, струдом справившись с волнением.

— Не за этим, — посуровел он, а потом заговорилнеожиданно мягко:

— Завтра суббота, у меня выходной. Если хочешь увидетьсына, приезжай.

Я едва дождалась утра. Косилась в страхе на телефон, а подороге к дому Рахманова отключила мобильный, все боялась, что он вдругпередумает. Возле калитки меня встретил охранник, повел в сад. В тени поддеревьями в плетеном кресле сидел Рахманов и пил кофе, на столе были разбросаныбумаги. Солнце пробивалось сквозь листву, на вымощенной плиткой тропинке стоялилужицы — клумбы недавно поливали. Заросли цветов, пение птиц.., идиллическаякартина. И лицо Олега в первое мгновение показалось мне иным, слишкомспокойным, умиротворенным, что ли. Он поставил чашку на стол и поднялся мненавстречу.

— Рад тебя видеть, — сказал без насмешки иулыбнулся. Лицо его стало привычным, и слева в груди больно защемило, такбольно, что я сбилась с шага и хрипло ответила:

— Салют.

Он едва заметно поморщился.

— Ты все такая же, — сказал с укором.

— Ты тоже не изменился.

— Как знать, — хмыкнул он. — Как знать…Садись. Хочешь кофе?

— Нет, спасибо.

Руки у меня дрожали, я боялась, что не справлюсь с собой.

— А вот и Николенька, — сказал он, глядя поверхмоего плеча.

Очень медленно я повернулась. Няня шла по тропинке, держа наруках моего сына, светловолосого карапуза с глазами Рахманова. Он был такойбольшой, что я испугалась, забыв, как быстро растут дети в его возрасте. Ондержал в пухлых ручонках мишку и смотрел на меня очень серьезно.

— Здравствуй, — сказала я, шагнув ему навстречу,не зная, что еще сказать и что сделать. И протянула руки. А мой ребенокотвернулся от меня и вдруг заплакал.

— Пришла чужая тетя… — запричитала няня. — Небойся, дорогой, тетя ничего плохого не сделает…

— Иди к папе, — позвал Рахманов и взял сына наруки, тот повернулся к нему, вцепился пальчиками в его ладонь и сразууспокоился. — Ты сама виновата, — понаблюдав за мной, сказалРахманов, а я ответила:

— Знаю.