Кафка. Пишущий ради жизни - Рюдигер Сафрански

объятия и все прочее, что оседает вниз и чего уже не знаешь наверху, когда при солнечном свете пишешь свои истории»[210].

Работая над «Процессом», Кафка достиг состояния творческого опьянения и в начале октября 1914 года берет короткий двухнедельный отпуск, чтобы полностью посвятить его письму. Но он пишет не только роман: оказавшись на развилке, он решает пойти по дороге, которая уводит еще глубже, в сторону «дьявольского услужения», навстречу «темным силам». За несколько дней он пишет новеллу «В поселении осужденных», в которой воплотились его фантазии о наказаниях и пытках.

В этом рассказе «темные силы» действуют при ярком свете тропического солнца. Одному путешественнику, который разъезжает по миру отнюдь не с целью изменить его к лучшему, а «лишь с тем, чтобы смотреть», и теперь прибыл в далекую исправительную колонию, тамошний офицер с гордостью показывает и объясняет, как работает применяемая у них машина для пыток и казней. Машина состоит из вибрирующего «ложа», на которое кладут приговоренного; сверху, соединяясь с ложем медными стержнями, располагается так называемый чертежник – аппарат, внутри которого размещен привод; между ними подвешена подключенная к ним «борона» – стальная лента с замысловатой системой игл. С ее помощью «на тело» приговоренного в течение 12 часов – пока длится вся процедура и он наконец не умирает – наносится приговор. На вопрос путешественника, известен ли осужденному приговор, офицер отвечает так: «Было бы бесполезно объявлять его ему. Он все равно увидит его на своем теле». Нет ни разбирательства, ни защиты. Без всего этого можно обойтись, ведь, как объясняет офицер, «вина всегда бесспорна».

Во время процедуры двенадцатичасового убийства наступает момент, который приводит офицера в восторг: зловещий «шестой час». Офицер рассказывает, как было раньше, когда процедура еще была в чести и этот момент мученичества смаковало множество празднично настроенных зрителей: «Зачастую я так и сидел там, на корточках, взяв в левую и правую руку по ребенку. Как мы все впитывали в себя с измученного лица это выражение просветления! Как мы подставляли свои щеки сиянию этой наконец установленной и уже покидающей нас справедливости!»

Этот шестой час мученичества был самым главным. Просветление, когда по ранам можно наконец разобрать, что именно написано на теле. Час истины, когда человеку становится понятным, как с ним обстоит на самом деле. В этот момент «суть дела доходит до самого тупого», и тогда можно заметить, как просияло лицо того, кто начинает разбирать надпись на своем теле, но не глазами, а «своими ранами». Момент наивысшего вдохновения.

Пыточная машина для экзекуций еще применяется, но времена поменялись. В элегическом настрое офицер оглядывается назад: разумеется, машина еще работает и «впечатляет», даже если теперь до нее никому нет дела и она простаивает в раскаленной и пересохшей долине. «И мертвое тело под конец все еще летит в яму в непостижимо плавном полете», хотя теперь нет праздника, благоговения, толпы зрителей. Все совершается тайно, стыдливо. Новому коменданту было бы по душе и вовсе отказаться от процедуры, но офицер крепко держится за традиции и даже пытается привлечь на свою сторону путешественника.

Путешественник испытывает смешанное чувство отвращения и изумления. Он чувствует себя виноватым уже от того, что стал свидетелем страшного события. Просьбу офицера походатайствовать перед новым комендантом о сохранении процедуры путешественник отклоняет.

Офицер – выходец эпохи, когда пыточная машина для казней была еще в почете, когда она еще могла с удивительной точностью наносить надписи на тела. Офицер столь самозабвенно рассказывает, как она работает, что даже осужденный удивленно посмеивается. Но офицер увлечен не только самой машиной, но и «чудом шестого часа», наступающим в процессе убийства: в этот момент, говорит он, его самого тянет лечь под борону.

Именно так и поступает офицер, когда наконец понимает, что путешественник не собирается ему помочь отстоять машину и практику ее применения. «Значит, тогда пора» – с этими словами он укладывается на ложе под борону. Но вот, сбой в работе машины приводит к тому, что она не пишет по телу, а просто-напросто пронзает его иглами. Он гибнет, так и не дожив до «чуда шестого часа»: «Изо лба торчало острие большого железного шипа». Продолжение предложения зачеркнуто. Оно гласит: «…будто свидетельствуя о какой-то истине».

Что бы это могла быть за истина?

Может, она состоит в том, что это страшное событие похоже на писательство? Вина, написанная на теле. Письмо – это и вина, и наказание, а кроме того, «чудо шестого часа», великое вдохновение.

Но пыточная машина для письма и умерщвления перестает работать правильно, как только в нее залезает офицер. Он оказывается обманут в своем ожидании мгновения просветления. На его долю выпадает только самоубийство без всякого просветления.

В этом тексте речь главным образом идет о письме, вине, наказании, даже если на втором плане и можно разглядеть идею общества, в котором вынесение приговора и наказание превратились в тотально механизированный процесс. И все же яркие эффекты этой тоталитарной фантазии о пытке и убийстве меркнут на фоне того уровня, на котором все-таки главное значение имеет письмо. Письмо как удовольствие, как вина и как наказание. И все-таки есть и «чудо шестого часа», когда на человека нисходит познание и просветление.

Когда Кафка писал этот рассказ, война уже началась, и люди на собственном опыте ощутили ужасные последствия применения современной военной техники. Этот опыт тоже служит фоном для рассказа о механизированном убийстве. Но здесь задействованы и другие, внутренние, «темные силы» письма.

На оба этих аспекта – внешней жестокости и внутренней амбивалентности – Кафка намекает в письме-комментарии к рассказу, адресованном его издателю Курту Вольфу: «В объяснение этого последнего рассказа я добавлю лишь, что боль причиняет не только он: и наше общее, и мое личное время было и остается весьма болезненным, а мое личное время – даже дольше, чем наше общее. Одному богу известно, в какие глубины меня завела бы эта дорога, если бы я продолжил писать»[211].

Глава 8

Вторая помолвка. Убежище писателя на Золотой улочке. Метафизические исследования: «Охотник Гракх» и «Сельский врач». Миф и общество: «Как строилась китайская стена». Сионизм. «Отчет для академии».

20 января 1915 года Кафка пишет в дневнике заметку: «Конец писательству». Дальше «Процесса» дело не пошло, а поток, в котором он несся начиная с конца лета 1914 года, превратился в иссякающий ручеек. Продуктивная фаза началась в тот момент, когда его отношения с Фелицией, как казалось, были под угрозой полного разрыва, а заканчивается она в тот момент, когда он снова пытается