Кафка. Пишущий ради жизни - Рюдигер Сафрански

ясна: привратник обманывает поселянина. Беседа между Йозефом К. и священником, в которой они разбирают толкования притчи, вертится только вокруг привратника. Превысил ли он свои полномочия, продемонстрировал ли известное скудоумие или оказался слишком коварным, выполняет ли он свой долг добросовестно или злоупотребляет мнимой властью? После того, как священник некоторое время с разных точек зрения толковал поведение привратника, Йозеф К. нетерпеливо спрашивает: «Значит, ты считаешь, что этого человека не обманули?» В ответ на это священник вводит в игру еще одну возможность. Возможно, что сам привратник был обманут. Может быть, он пугает поселянина, потому что сам располагает неверным представлением о недрах закона и потому что сам их боится.

Очевидно, что одна из возможных причин заблуждения не рассматривается, а именно самообман поселянина. Тогда оказалось бы, что поселянин безнадежно заблуждается. Он стремится к всеобщему закону – закону, единому для всех. Но он, сам того не замечая, сидит прямо перед собственным, индивидуальным законом. Он не решается войти и ждет разрешения. Ему следовало во что бы то ни стало пройти мимо могущественного на вид привратника и не обращать внимания на его речи, ведь вход предназначался именно для него. Ему следовало проявить мужество и стать господином самому себе. Вместо этого он робко просиживает всю жизнь у принадлежащего ему входа и в конце обращается за помощью к блохам в меховом воротнике привратника[207]. Может статься так, что пройти сквозь ворота поселянину помешали только слова привратника. Барьер, возведенный из одних только слов! Попытайся он проникнуть внутрь, возможно, слова эти развеялись бы как дым. Если вход был предназначен только для него, это значило бы, что ему был дан индивидуальный закон, который он должен был постичь сам, а также индивидуальный путь к счастью, на который он должен был вступить тоже сам.

Это толкование, по всей видимости, близко священнику. На это намекает замечание в конце их беседы: «Суду ничего от тебя не нужно. Суд принимает тебя, когда ты приходишь, и отпускает, когда ты уходишь». Он подталкивает Йозефа К. проявить инициативу, потому что это главное. Суд наделен лишь той властью, которую люди ему дают. Он принимает человека тогда, когда человек хочет, и отпускает его тогда, когда человек того пожелает.

Итак, поощрение к тому, чтобы стать господином самому себе. Следовать индивидуальному закону, идти собственным путем. Для поселянина это означает не дать запугать себя и проникнуть в закон, который тогда и обнаружит свой индивидуальный характер.

Как и поселянину, Йозефу К. важно не испугаться суда и взглянуть на него как на то, что принадлежит ему самому, – не как на потусторонний религиозный мировой суд, которому, разумеется, подсудны все без исключения, и, разумеется, не как на публичную власть, то есть общественный институт, а как на внутренний суд, который при этом воплощается в привычных, внешних обстоятельствах.

В притче речь идет об индивидуальном законе, но ведь и в романе рассказывается об индивидуальном, внутреннем суде. Этот суд вынуждает человека встретиться с самим собой, вырывает его наружу из привычной, хорошо устроенной жизни, которая до этого момента была заперта от себя самой. Как поселянин в притче не узнает своего индивидуального закона, так и обвиняемый на преследующем его суде не узнает в нем своего внутреннего суда. В обоих случаях индивидуальное неверно понимается как нечто всеобщее, как некая внешняя сила.

Индивидуальный закон требует стать господином самому себе – этому учит притча; но, как показывает роман, индивидуальный суд может – по крайней мере в случае Кафки – оказаться еще беспощаднее, чем тот, другой суд, загоняя человека в самого себя и оставляя ему лишь один выход: смерть.

Но разве не странно: хотя обвиняемого все глубже затягивает в себя, даже на внутреннем суде обвинение остается непредъявленным и неясно, в чем его вина. Там лишь пустое место, которое нужно заполнить толкованиями. Чего люди только для этого не выдумали – религиозного, метафизического, социологического: первородный грех, отчуждение и прочее.

Наконец, следует вспомнить и о том, что Кафка, приступивший к работе над романом после разрыва помолвки, мучился весьма конкретными угрызениями совести, и своего протагониста Йозефа К., задуманного в тени «трибунала» на «Асканийском подворье», он этими чувствами нагружать либо не мог, либо не захотел.

Почему?

Быть может, из-за того, что для Кафки существует такая вина, которая предшествует всему, о чем он пишет, в том числе и когда пишет о судьбе Йозефа К.: само письмо. Оно и есть вина. Мы уже видели, что в переписке с Фелицией Кафка часто описывает, какое чувство вины он перед ней испытывает, когда ныряет в «глубины своего письма». Писательство, стоит ему только погрузиться в него с головой, требует от него всех жизненных сил, которых поэтому не хватает на привычные жизненные обязанности – профессию, брак, семью, детей. Писать для него – значит провиниться перед жизнью. Он берет у жизни в долг[208] саму жизнь, потому что занимается только писательством. Стать должником жизни, то есть стать должником перед Фелицией, отцом, семьей, друзьями, иудеями, работой и, наконец, перед политической участью. Одним словом, быть в должниках у гражданской жизни во всей ее полноте. Пока он пишет, он чувствует себя виноватым, потому что отнимает что-то у внешнего мира.

Итак, он испытывает трудности с оправданием себя перед лицом внешнего мира. Но это не единственное. Он переходит на другую сторону и теперь сталкивается с проблемой самооправдания перед самим творчеством, если не отдает ему все свои силы, если вследствие надоедливых житейских обязанностей оказывается у него в долгу. Например, когда по велению отца ему приходится хлопотать над асбестовой фабрикой, или когда он вместе с Фелицией выбирает в магазине мебель для будущего жилья, или когда он полностью отдается работе в конторе, а затем чувствует, что потратил впустую драгоценное время, которое лучше было бы уделить литературному творчеству. Он чувствует, что становится виноватым и перед внутренним велением писать: «Чем оправдаю я то, что сегодня еще ничего не написал? Ничем. Тем более что мое состояние не наихудшее. У меня в ушах все время звучит призыв: “Приди ж, незримый суд!”»[209].

На внутреннем суде оглашено два обвинения: в том, что из-за письма он упускает жизнь, и в том, что из-за жизни он упускает письмо.

В этом бесконечном круговороте вины и движется Кафка. Оказавшись втянутым в жизнь, он жалуется на «глупость», а когда погружается в письмо, все ему кажется «услужением дьяволу»: «Это нисхождение к темным силам, это высвобождение духов, в естественном состоянии связанных, сомнительные