Мама, я Великан - Евгения Сергиенко

Устраиваясь на заднем сидении, я прошу открыть все окна на полную и ехать побыстрее. Головная боль отступает медленнее, чем хочется, так пусть ветер и скорость окончательно избавят меня от нее.

Меня бьет дрожь.

Чувствую, как кровь отхлынула от лица, и на тело навалилась тяжелая слабость.

Она говорила со мной так трогательно… Смотрела так радостно…

Когда Ия взяла в руки стакан и сделала глоток, демоны внутри ликовали, а я впервые всем своим нутром осознала происходящее и, кажется, перестала дышать. Я словно проснулась, очнулась! И хотела только одного – выхватить этот чертов стакан из ее рук!

Две крайности схлестнулись внутри, и даже сейчас я не могу понять свои чувства. Отголоски ненависти затуманивают мысли и не дают соображать. Или это радость? Радость от того, что Ия жива. Что она немыслимым образом спаслась, а еще… так искренне и по-доброму предложила мне дружбу.

Ее доброта стала спасательным кругом. Если бы она не заговорила со мной, если бы не вывалила эту нежную искренность, так легко и по-простому не призналась мне в теплом отношении… Сама не ведая того, она растягивала кофе – а растянула жизнь.

Когда ребята вернулись, я не думала, что в их присутствии я не смогу уйти и мое преступление вмиг вскроется. Я думала лишь о том, чтобы чертов стакан покинул ее руки.

Так и произошло.

Что же теперь? Неужели это и есть ее истинное лицо? Неужели на самом деле Ия… простая, добрая, чувствующая.

Заходя в лифт вместе со Степаном, вижу свое отражение в зеркале – белое, абсолютно безжизненное лицо, серая кожа, блеклые волосы, серое платье с огромным пятном.

Что же я сделала… Что я хотела сделать?!

Яростно впиваюсь в отражение взглядом и понимаю – я ненавижу себя.

Пальцы сжимают подол – я жалкая, я серая мышь, я урод! И, да, я завидую ей – красивой, яркой и такой… доброй!

Стискиваю зубы до боли и отворачиваюсь к стене – я ничего не могу сделать с собой, со своей жизнью, с Ией! Эти таблетки нужно было выпить мне! Выпить и покончить с этим адом наяву, забыть все, что было, и не думать о том, что будет!

Слезы подступают.

Ненависть и жалость скручивают меня, и я опираюсь о стену, чтобы не упасть.

– Какого черта ты хотела сделать?! – я вздрагиваю от резкого голоса Степана, как только двери лифта закрываются. – Ты ненормальная что ли?! – Взявшись за мое плечо, он с силой разворачивает меня лицом к себе. – Ты больная?!

Он не кричит, но слова вырываются из его губ с такой силой, что мне становится страшно.

– Говори! Черт тебя дери! Что… ты… хотела… сделать… – он шипит мне в лицо, глаза горят чистой яростью.

Мне становится дурно. Страх липкими холодными щупальцами обвивает тело, и кажется, я сейчас упаду, потеряю сознание, провалюсь сквозь землю.

Как он узнал? Как?!

– Не понимаю. Ты о чем?.. – говорю шепотом, но знаю, что сейчас мои глаза все выдают, во всем сознаются.

– Не понимаешь! – Степан жестко встряхивает меня за плечо. – Дуру не строй! – Второй рукой он нажимает кнопку «стоп», и кабина лифта замирает между этажами.

В ужасе я смотрю на закрытые двери, на мигающую кнопку, на свои дрожащие руки.

Это конец.

Бросаю взгляд в зеркало.

Две фигуры замерли в неестественных позах, одна большая и изящная, как охотник, хищник, ястреб над добычей, вторая – маленькая и ничтожная, как мышь, полевой суслик, крошечный воробей.

Выворачивая меня взглядом, Степан ищет причину, хочет докопаться до самого дна, как это положено в нашей профессии, хочет понять, что могло толкнуть это маленькое серое создание из зеркала на преступление.

Глядя на него, я чувствую, как силы покидают меня стремительно, словно желая отречься от моего бесполезного тела.

–Ты не так понял. Тебе показалось, – говорю, еле шевеля языком и чувствуя, как к горлу подступают слезы.

– Ни хрена… – цедит Степан. – Я давно за тобой наблюдаю, – он тычет пальцем мне в ключицу. – Я за всеми наблюдаю, но ты – отдельный экземпляр! Я вижу, как ты смотришь на Ию, как ходишь за ней по пятам, как сверлишь её глазами на планёрках, и как ты переменилась в последнее время – я тоже вижу! Столько ненависти! Злости! И эти таблетки – я видел, как ты покупала их в аптеке за углом, целую стопку стандартов! А сегодня намешала в кофе прямо у автомата – хоть бы упаковку в урну не выбрасывала! Я еле успел… – вены на его шее пульсируют, глаза смотрят пристально, в самую душу. – Говори! Что ты задумала?! Тоже догадалась, что она Великан? Позавидовала? Захотела на ее место?!

Я едва держусь на ногах.

Ужас сжимает мысли.

Это конец.

И где сейчас мои демоны, почему они не идут на помощь, не включают лютую ярость?! Почему вместо того чтобы дать отпор на этом допросе, они бросают меня – обессиленную, растерянную, потерпевшую неудачу?!

– Я… – мой голос еле–еле слышен.

– Говори! – Степан почти рычит. – Говори!

– Я… Просто…

– Майя, клянусь! Я вызову ментов! Сдам с потрохами! Тебя посадят ко всем чертям!

– Нет, нет, пожалуйста… – я быстро мотаю головой.

– Го-во-ри! – требует Степан и, схватив меня за плечи, не даёт упасть.

– Я… я… я люблю её… – три слова шёпотом выкатываются из губ, но Степан безошибочно ловит их смысл и замирает, переменившись в лице.

Его глаза распахиваются, руки ослабевают, лицо бледнеет.

Неужели я сказала это.

Я впервые в жизни произнесла это вслух.

Между нами повисает звенящая тишина.

Слышу своё дыхание, слышу биение сердца, слышу, как где-то наверху тяжелые мужские шаги сменяются стуком каблуков, а внизу кто-то беспощадно жмёт кнопку лифта, ругаясь на его неисправность.

– Я знаю твою историю, – говорит Степан уже другим, спокойным голосом, никак не прокомментировав мое признание. – В детских домах и не такое бывает. Я два раза там был, оба убегал.

О чем он. Причем здесь это?

В мыслях картинками проносятся моменты прошлого: кухня, скорая, детский дом, зал суда, изнеможённое мамино лицо, снова детский дом. Соседки по комнате. Их дерзкие взгляды, дрожащие колени, худые руки, всегда холодные пальцы.

– Ты ничего не знаешь, ты не можешь знать… – слезы прорываются и горячими потоками срываются с ресниц.

Я отворачиваюсь к зеркалу, желая спрятать лицо, но снова вижу две фигуры, одна из которых уродлива настолько, что жалко смотреть, вторая прямая и собранная, изогнутая в дугу, как лук с натянутой тетивой.

– Ты поэтому и держишься особняком, не встречаешься ни с кем, везде ищешь подвох… – он говорит с сочувствием, даже… с нежностью.