Руководство для домработниц - Лусиа Берлин

Хороший человек. Но на самом деле она поймала меня на крючок еще раньше, когда произнесла слово “революционные”. С революционерами я как раз хотела познакомиться, потому что они – плохие.

Идею суббот с мисс Доусон все восприняли излишне враждебно, но их реакция только укрепила мою решимость. Я сказала матери, что буду помогать беднякам. Она скривилась от омерзения, от страха перед болезнями, перед сиденьями унитазов. Даже я и то знала, что у чилийских бедняков не бывает унитазов с сиденьями. Моих друзей шокировало уже то, что я куда-то отправлюсь с мисс Доусон. Они сказали: она же чокнутая, фанатичка и лесбиянка; я ума лишилась или как?

Первый мой день с ней был ужасным, но я не сбежала – бравада не позволяла.

Каждую субботу утром мы ехали на городскую свалку в фургоне, уставленном огромными кастрюлями с едой. Бобы, овсяная каша, тут же молоко и печенье. Мы накрывали большой стол в поле, за которым тянулись тысячи хибар, выстроенных из жестяных банок. На весь поселок был один источник воды – скрюченная колонка примерно в трех кварталах от окраины. Перед убогими хижинами горели костры, и жители стряпали на них; топливом служили обрезки досок, картонки, рваная обувь.

Вначале казалось, что перед тобой безлюдная пустыня с тысячами дюн. Дюн, сложенных из вонючих, тлеющих отбросов. Спустя какое-то время, сквозь пыль и дым, удавалось разглядеть людей – повсюду на дюнах. Но люди эти были навозного цвета, их отрепья сливались с хламом, по которому местные ползали. Никто тут не распрямлялся: все сновали на четвереньках, словно мокрые крысы, швыряли что-то в джутовые мешки, придававшие им самим сходство с какими-то горбатыми зверюшками, кружили, перебегали, встречались друг с другом, соприкасались носами, уползали по-змеиному, исчезали за гребнями дюн, точно игуаны. Но стоило расставить еду, появлялись десятки женщин и детей, чумазых и мокрых, пахнущих гнилью и тухлыми продуктами. Они были рады завтраку, присаживались на корточки на мусорных холмах, ели, широко расставив костлявые локти – точно богомолы. Утолив голод, дети толпились вокруг меня и, все так же ползая в грязи или распростершись на земле, щупали мои туфли, водили руками вверх-вниз по моим чулкам.

– Вот видите, вы им нравитесь, – сказала мисс Доусон. – На душе становится светлее, правда?

Я-то знала: им мои туфли и чулки понравились, мой красный жакет от Шанель.

Мисс Доусон и ее друзья уезжали оттуда в приподнятом настроении, весело щебетали. Меня захлестнули отвращение и безнадежность:

– Что хорошего в этой кормежке раз в неделю? Это ничуточки не изменит их жизнь. Господи ты боже мой, им нужно гораздо больше, чем печенье раз в неделю.

– Верно. Но, пока не произошла революция, пока все не обобществлено, вы обязаны делать то, что принесет хоть какую-то пользу. Им нужно знать, что о них, живущих за окраиной, кто-то помнит. Мы говорим им, что скоро все переменится. Надежда. Это делается ради надежды, – сказала мисс Доусон.

На ланч мы отправились в многоквартирный дом на юге города, на шестой этаж без лифта. Окно там было одно, выходившее в вентиляционную шахту. Готовили на плитке, водопровода не имелось. Воду для всех нужд таскали по лестнице с улицы. На столе – четыре миски и четыре ложки, посередине, горкой, ломти хлеба. Народу много, болтают между собой, разбившись на кучки. Я знала испанский, но тут разговаривали на каком-то ядреном calу[104], проглатывая почти все согласные, я еле-еле понимала. Мисс Доусон и меня тут игнорировали, посматривали с веселой снисходительностью или полным презрением. Революционных разговоров я не услышала – только разговоры про работу и деньги, сальные шуточки. Мы все по очереди подходили к столу, ели фасоль, пили chicha[105] – кислое вино из тех же мисок и стаканов, которыми только что пользовались другие.

– Просто замечательно, что грязь вас, по-видимому, не пугает, – засияла мисс Доусон.

– Я выросла в шахтерских поселках. Там грязища.

Вот только у финнов и басков, работавших на шахтах, дома было красиво: цветы, свечки, нежное лицо Пресвятой Девы. А тут какая-то страшная загаженная комната, на стенах прилеплены жвачкой лозунги с орфографическими ошибками да коммунистические брошюры. Вырезка из газеты – фото моего отца и министра горнорудной промышленности, размалеванное кровавыми брызгами.

– Та-ак! – сказала я. Мисс Доусон взяла мою руку, погладила.

– Тише, – сказала она мне по-английски. – Мы здесь зовем друг друга просто по именам. Ни при каких условиях не проговоритесь им, кто вы. Но, Адель, не надо ежиться. Чтобы стать зрелым человеком, вы должны увидеть репутацию своего отца такой, как она есть, со всех сторон.

– Даже с кровавыми пятнами?

– Именно. Вероятность такого оборота событий велика, и вы должны это сознавать, – она крепко сдавила мои руки.

После ланча она повела меня в детский приют El Niсo Perdido[106], который находился в предгорьях Анд, в старом каменном, заросшем плющом здании. Приют содержали французские монахини – очаровательные старенькие монахини в иссиня-серых рясах, в чепцах в форме французской лилии. Они парили в темных комнатах, не касаясь ногами каменного пола, порхали по галереям внутреннего дворика, заросшего цветами, распахивали деревянные ставни, окликали друг друга птичьими голосами. Отстраняли малолетних буйных, кусавших их за ноги, или просто волочили их за собой. Умывали сразу по десять лиц – десять лиц с незрячими глазами. Кормили овсянкой с ложечки шестерых даунов-гигантов, вытягивая руки вверх.

У всех сирот тут были какие-то ненормальности. Одни – сумасшедшие, другие – безногие или немые, у третьих – ожоги по всему телу. Дети без носа, без ушей. Грудные дети с сифилисом, дауны подросткового возраста. Этот компот изьянов перетекал всем скопом из комнаты в комнату, выплескивался во внутренний двор с прелестным запущенным садом.

– Тут всегда есть чем заняться, – сказала мисс Доусон. – Мне нравится кормить и переодевать малышей. А вы… может быть, почитаете слепым детям вслух? По-моему, все они очень умны и очень скучают.

Книг было мало. Лафонтен на испанском. Дети сидели кружком, уставившись на меня пустыми в буквальном смысле глазами. Я занервничала, затеяла игру – с хлопками в ладоши и топаньем, что-то вроде “музыкальных стульев”. Слепым понравилось, и некоторым другим детям – тоже.

Ездить по субботам на свалку я ненавидела, но в приюте мне нравилось. Мне даже мисс Доусон начинала нравиться, когда она там находилась. Она все время купала и укачивала младенцев, пела им песенки, а я придумывала игры для детей постарше. Что-то годилось, что-то – нет. Из эстафеты ничего не вышло, потому что никто не соглашался отдать палочку. Скакалка – идеальный вариант, потому что два мальчика с синдромом Дауна могли крутить ее часами, не останавливаясь, а все по очереди через нее прыгали, особенно слепые девочки. Даже монахини прыгали: прыг-прыг-прыг, зависали в воздухе синие одеяния. “Я садовником родился”. “У кого пуговица”. С прятками ничего не получилось: в “домик” никто не шел. Сироты мне радовались, а я навещала их охотно, не потому, что была такая уж хорошая, а потому, что любила играть.