История рыцарства. Самые знаменитые битвы - Екатерина Монусова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«…прежде, чем поехать до турок, он упал, а его конь проскакал по нему и, украшенный его гербами, умчался к нашим врагам… Четверо турок подскочили к сеньору Готье, распростертому на земле, и, перескакивая через него, с силой ударяли своими палицами по его телу. Его отбили коннетабль Франции и королевские сержанты, которые на руках принесли его в шатер… Поздно вечером монсеньор Обер де Нанси предложил мне пойти посмотреть на него… Мы вошли в шатер, и навстречу нам вышел его камергер предупредить, чтобы мы шли тихо и не разбудили его хозяина. Мы нашли его лежащим на меховом одеяле, очень тихо подошли к нему и увидели, что он мертв. Когда об этом сказали королю, он ответил, что не пожелал бы иметь и тысячи таких людей, которые не подчиняются его приказаниям, как этот…»
А султан вовсе не умер. Бегство его людей из Дамьетты привело правителя сарацин в такую ярость, что он тут же приказал повесить пятьдесят человек. Он послал вызов французскому королю на 25 июня – день, в который разливается Нил. Людовик отвечал, что принимает вызов – не только на этот день, но и на все прочие и готов отказаться от боя лишь в случае, если султан примет христианство… И когда Нил вернулся в свое русло, франки стали лагерем подле городских стен.
«По ночам сарацины проникали в лагерь и, если заставали людей спящими, убивали их; так они убили часового сеньора де Куртене и, разложив его на доске, отрезали ему голову и унесли ее. И сделали это потому, что султан давал за каждую голову христианина золотой безант…» Терпеть такие бесчинства у французского монарха далее не было сил. В конце концов, разве он не принял вызов султана? И Луи созвал совет баронов, дабы решить – идти на Александрию или на Каир. Голоса разделились, но брат его, граф Артуа, рвался в Каир – чтобы убить змею, говорил он, надо раздавить ей голову… Король последовал совету брата. И 20 ноября 1249 года, едва начался Рождественский пост, войско направилось к «Египетскому Вавилону».
А в Мансуре умирал султан. Впрочем, эту деревню неверные назовут Эль-Мансура – «победа» – уже позднее… А пока их владыка просил у Людовика мира. Как некогда его предшественник Иоанн, он предложил возвратить земли, некогда принадлежавшие иерусалимским королям, и христианских пленников в обмен на Дамьетту. Последнее, о чем узнал султан перед смертью, – что Людовик Святой ему отказал…
«В День святого Николая король приказал готовиться к походу и наказал, чтобы никто не посмел нападать на подошедших сарацин. Случилось же так, что, пока войско приходило в движение, собираясь выступить, турки, увидев, что на них не нападают, и узнав от своих лазутчиков, что король запретил это, осмелели и бросились на тамплиеров, составлявших передовой отряд; и какой-то турок сбросил одного рыцаря ордена тамплиеров прямо под копыта лошади брата Рено де Вишье, который был тогда маршалом тамплиеров. Увидав это, он крикнул своим братьям: „Вперед, во имя Господа! Ибо нет мочи это терпеть!“ Он пришпорил коня, а за ним все войско; лошади под нашими людьми были свежие, а под турками уже уставшие; и, как я слышал по рассказам, никто из них не ушел, но все они погибли; а многие из них бросились в реку и утонули».
То, что случилось дальше, не могло привидеться и в самом кошмарном бреду. Король помнил, как, покинув дельту Нила, они шли по правому берегу притока к Дамьетте. Он запретил убивать мусульманских женщин и детей – их приводили для крещения к войсковым священникам… Через четыре недели его рыцари были остановлены у канала Ашмун – там же, где окончился поход Иоанна. В Мансуре, на другом берегу канала, расположилась семидесятитысячная армия под командованием эмира Факр эд-Дина. Десять тысяч вооруженных до зубов мамелюков так и рвались в бой. Султан уже умер, но они об этом не знали… Крестоносцы попытались насыпать поперек канала дамбу. Тем, кто возьмется за эту работу, было обещано отпущение грехов, и Людовик Святой подал пример своим солдатам, взявшись за лопату… А египтяне, подогнав метательные машины, осыпали французов градом камней…
«Едва они нанесли первый удар, как мы опустились на колени… Первый снаряд, посланный врагами, пролетел между двумя нашими „кошачьими замками“… Наши люди приготовились тушить огонь. Греческий огонь летел вперед, большой, как бочка для незрелого винограда, а огненный хвост, вырывающийся из него, был длиною с копье. Он производил такой шум при полете, что казался молнией небесной и походил на дракона, парящего в небе. Он так сильно сиял, что в лагере было светло, как днем, из-за великого обилия яркого огня. В этот вечер трижды метали они в нас греческий огонь. Всякий раз, когда наш святой король узнавал, что в нас мечут греческий огонь, он вставал со своего ложа и простирал руки к Распятию, говоря в слезах: „Всемилостивый Господь, сохрани моих людей!“ И я воистину верю, что его молитвы сослужили нам хорошую службу. Вечером, всякий раз как падал огонь, он посылал одного из своих камергеров узнать, что с нами и не причинил ли огонь нам ущерба».
Под прикрытием шквального огня сарацинские наемники разрыли противоположный берег, расширив канал… Их главная атака пришлась на Рождество – но была отбита. А ночью Людовик тайно переправил своих лучших рыцарей через брод… Неверных удалось застать врасплох; но его безрассудный брат, граф Робер д’Артуа, воспылав желанием самолично выиграть битву, загнал египтян в Эль-Мансуру. Тамплиеры пытались остановить его; граф ничего не желал слушать. Рассказывают, что рядом с ним ехал глухой рыцарь, без перерыва кричавший: «На них! Да на них же! На врага!» И тамплиеры, не желая отстать, пришпорили коней. Авангард оказался в ловушке узких кривых улиц. Отступление напоминало бойню. К концу дня погибли почти все. Жуанвиль напишет:
«Там был убит граф д’Артуа, сир де Куси по имени Рауль и много других рыцарей, коих насчитывалось до трех сотен. Орден тамплиеров, как мне сказал потом магистр, потерял там двести восемьдесят конных воинов.
Когда я со своими рыцарями выехал из лагеря сарацин, то обнаружил примерно шесть тысяч турок, что бросили свои шатры и отошли в поле. Увидав нас, они ринулись на нас и убили монсеньора Гуго де Тришателя, сеньора де Конфлана, который был со мной и носил знамя. Я и мои рыцари в это время, пришпорив лошадей, бросились освобождать бывшего со мной монсеньора Рауля де Вану, которого турки сбросили на землю.
Когда я возвращался, турки метнули в меня копье. Моя лошадь пала на колени под тяжестью, которую она почувствовала, и я через ее голову вылетел из седла. Я вскочил как можно быстрей, поднялся со щитом на шее и мечом в руке; и монсеньор Эрар де Сиверей (да воздаст ему Господь!), из моего окружения, подскакал ко мне и сказал, чтобы мы отошли к разрушенному дому и там дождались бы подхода короля. Поскольку мы отходили кто пешим, кто верхом, на нас напал большой турецкий отряд, и меня опрокинули на землю, проскакали по мне и сорвали с шеи щит.
Когда они, наконец, ушли, монсеньор Эрар де Сиверей вернулся и забрал меня; мы добрались до стен разрушенного здания; и туда к нам возвратились монсеньоры Гуго д’Эко, Ферри де Лупей, Рено де Менонкур. Там турки и осадили нас со всех сторон; часть из них проникла в развалины и колола нас сверху копьями. Тогда мои рыцари попросили меня взять их лошадей под уздцы, что я и сделал, дабы они не разбежались. И рыцари так яростно защищались от турок, что снискали за это похвалу всех достойных людей войска, и тех, кто видел содеянное, и тех, кто лишь слышал об этом. Там ранили тремя ударам копья в лицо монсеньора Гуго д’Эко и монсеньора Рауля, а монсеньору Ферри де Лупею нанесли удар копьем между лопаток, и рана была столь глубокой, что кровь хлынула из тела как из отверстия в бочонке. Монсеньора Эрара де Сиверея поразили ударом меча в лицо, так что нос свешивался до губ…»