День, когда мы были счастливы - Джорджия Хантер

Однако больше всего Генека мучает то, что теперь он несет ответственность не только за свою жену. Тогда она этого не знала, но, когда они покидали Львов, Херта была беременна. Разумеется, это оказалось сюрпризом, который они отпраздновали бы, если бы жили в Польше. Но к тому времени, когда они это узнали, они уже несколько недель теснились в вагоне поезда. Перед самым арестом Херта обмолвилась, что у нее задержка, но учитывая стресс, с которым они столкнулись, это не показалось им странным. Через месяц менструация так и не началась. Еще через шесть недель Херта, несмотря на недоедание, раздалась в талии достаточно, чтобы беременность стала очевидной. Теперь до рождения их ребенка осталось всего несколько недель – посреди сибирской зимы.

Включается репродуктор, шипя помехами в морозном воздухе. Генек вздрагивает и рычит. Целыми днями до самой ночи репродукторы изрыгают пропаганду; можно подумать, бесконечные громкие лозунги убедят узников, что коммунизм – решение их проблем. Фанатичная революционная идеология льется им в уши весь день, и теперь почти свободно владеющий русским Генек понимает большую часть вздора, поэтому невозможно от него отрешиться. Он аккуратно обнимает жену и кладет ладонь ей на живот, ожидая удара – Херта говорит, что малыш активнее всего по ночам, – но все спокойно. Херта глубоко дышит. Как она умудряется спать в холоде и под рев репродуктора – загадка для Генека. Должно быть, вымоталась. Их дни полны лишений. По большей части они рубят деревья на сильном морозе, тащат бревна из леса по скользким замерзшим болотам и продуваемым всеми ветрами снежным дюнам на поляну, где грузят их на сани, запряженные лошадьми. К концу каждой двенадцатичасовой смены Генек истощен почти до беспамятства, а он не вынашивает ребенка. В последние две недели он умоляет Херту оставаться на месте по утрам, боясь, что она перенапряжется на работе, что роды начнутся, пока она будет посреди леса по колено в снегу. Но они уже обменяли все памятные вещи и одежду, без которой могут прожить, на лишние продукты, и оба знают, что как только Херта перестанет работать, их паек станет вполовину меньше. «Кто не работает, тот не ест», – частенько напоминает им Романов. И что тогда?

Наконец громкоговорители замолкают, и Генек выдыхает, расслабляя стиснутую челюсть. Глядя в темноту, он дает молчаливое обещание, что это первая и последняя зима, которую они проведут в ледяном аду. Еще одну он не переживет. «Ты завел нас сюда, ты сможешь найти способ выбраться». Он найдет. Может быть, у них получится сбежать. Но куда они пойдут? Он что-нибудь придумает. Способ защитить свою семью. Свою жену, своего нерожденного ребенка. Они все, что имеет значение. А ведь всего-то надо было поставить галочку – притвориться лояльным к Советам, пока не кончится война. Но нет, он был слишком гордым. Вместо этого он обозначил себя сопротивленцем. Черт, во что он их втянул?

Генек зажмуривается, всеми фибрами души желая повернуть время вспять. Перенестись в лучшее, безопасное место. Теплое место. Мысленно он путешествует к чистым водам озера Гарбатка, где летом вместе с братьями и сестрами проводил бесконечные дни, плавая и играя в прятки в ближайших яблоневых садах. Он навещает солнечные берега Ниццы, где однажды они с Хертой неделю нежились на черном галечном пляже, потягивая игристое вино и наслаждаясь щедрыми порциями жареных мидий. Наконец память переносит его в Радом. Он бы многое отдал за шикарный ужин у Вержбицкого или просмотр фильмов вместе с друзьями в местном кинотеатре.

На мгновение Генек забывается, воспоминания укутывают его, словно одеяла, прогоняя холод. Но его тут же выдергивает обратно в ледяной барак, когда где-то вдалеке воет волк. Тоскливый зов эхом разносится среди деревьев на окраине лагеря. Генек открывает глаза. В лесу полно волков – он периодически видит их во время работы, – и в последнее время их вой стал громче, ближе. Насколько должна оголодать стая, думает он, прежде чем осмелится войти в лагерь? Страх быть разорванным на куски и съеденным волком кажется детским, так в шутку мог пригрозить отец в детстве, когда он отказывался есть капусту, но здесь, в лесах заваленной снегом Сибири, это кажется пугающе возможным.

Пока Генек размышляет, как именно избавиться от голодного волка, сердце начинает колотиться о ребра и в голову приходят ужасающие сценарии. Что, если у него просто недостаточно сил и в итоге волк победит? Что, если во время схваток у Херты случится осложнение? Что, если ребенок, как и последние трое, родившиеся в лагере, не выживет? Или хуже, что, если ребенок выживет, а Херта нет? В живых остался всего один доктор. Дембовский. Он пообещал принять роды. Но Херта… Шансы выжить у среднестатистического заключенного в Алтынае уменьшаются с каждым днем. Из трех с лишним сотен поляков, прибывших в лагерь в августе, более четверти умерли – от голода, пневмонии, переохлаждения, и одна женщина, на этом он старается не зацикливаться, во время родов, – их тела отнесли в лес, оставив снегу и волкам, потому что земля слишком промерзла для достойного погребения.

Снова вой. Генек поднимает голову и смотрит на дверь. Под ней видна узкая полоска лунного света. Под потолком видны очертания свисающих с балок сосулек, как кинжалы нацеленных на земляной пол. Опускаясь щекой обратно на соломенный тюфяк, Генек теснее прижимается дрожащим телом к жене, приказывая себе спать.

Дакар, Западная Африка

март 1941 года

Адди с Элишкой сидят и смотрят на море. Расплавленное солнце опускается за горизонт. Прохладный ветерок шелестит гигантскими листьями кокосовых пальм позади них. Это их третий визит на похожий на полумесяц пляж Золотой парус. Зажатый между зоологическим садом и старинным христианским кладбищем, пляж находится в часе ходьбы от порта Дакара. Каждый раз он в их полном распоряжении.

Адди стряхивает несколько серебристых песчинок с предплечий, которые за последние десять недель потемнели до цвета поджаренного хлеба. Отплывая из Марселя в январе, он не представлял, что окажется в Африке, с загаром. Но поскольку «Альсина» была задержана в Сенегале британскими властями («Это французский корабль, а Франция больше не друг союзникам», – сказали их капитану), кожа Адди привыкла к безжалостному солнцу Западной Африки.

«Альсина» стоит на якоре два месяца. Пассажиры понятия не имеют, когда им позволят, и позволят ли вообще, снова отплыть. Единственное, что Адди знает наверняка и о чем прекрасно осведомлен, это что через две недели его виза закончится.

– Я бы все отдала за возможность поплавать, – говорит Элишка, задевая Адди плечом.

Сначала они не поверили, когда местные жители рассказали, что море кишит белыми акулами. Но потом увидели заголовки в газете – «Нападения акул», «Число жертв растет» – и начали замечать с носа «Альсины» тени под водой, длинные и серые, похожие на подводные лодки. На пляж выносило десятки острых зубов в форме сердца, которые кололи ступни, если не смотреть, куда наступаешь.

– Я тоже. Подразним судьбу, как говорят американцы?

Адди улыбается, вспоминая ночь два с половиной года назад, когда он узнал это выражение. Он был в кабаре на Монмартре и сидел рядом с саксофонистом, который оказался из Гарлема[59]. Вилли. Адди хорошо помнит разговор. Он сказал Вилли, что его отец недолго жил в Штатах – это путешествие всегда сильно интриговало Адди, – и засыпал беднягу Вилли бесконечными вопросами про жизнь в Нью-Йорке. Через несколько часов, к величайшему удовольствию Адди, Вилли предложил несколько чисто американских идиом, которые Адди записал в блокнот. «Дразнить судьбу», «сломать ногу» и «почти, но не сигара»[60] были среди его любимых.