День, когда мы были счастливы - Джорджия Хантер

Это ужасно: вошедший в привычку голод, работа, жизнь на головах друг у друга в замкнутом пространстве. Больше нет такого понятия, как уединение. Нет места подумать. С каждым днем улицы становятся все грязнее и зловоннее. Единственные существа, процветающие в гетто, это вши, которые вырастают такими крупными, что евреи прозвали их «блонди». Поймав такую, ее надо сжечь и надеяться, что она не была разносчицей тифа. Мила и ее родители впадают в отчаяние. Халина нужна им как никогда: им нужны деньги и удостоверения, но больше всего им нужна ее уверенность. Ее воля. Им нужен кто-то, способный поднять дух, посмотреть им в глаза и твердо заявить, что у него есть план. План, который вызволит их из гетто.

Мила кладет шитье на стол, петля для пуговицы на гимнастерке наполовину готова, и слизывает с пальца капельку крови.

– Фелиция, – шепчет она, отодвигая стул от рабочего стола и глядя между ног.

Под столом Фелиция поднимает глаза от катушки ниток, с которой играет, перекатывая ее из одной руки в другую.

– Tak?[66]

– Иди ко мне.

Фелиция протягивает ручки, и Мила аккуратно поднимает ее к себе на колени, потом быстро идет к дальнему углу комнаты, к стене, вдоль которой лежат длинные рулоны вискозы, шерсти и искусственной шерсти, а рядом с ними стоят в ряд бумажные мешки размером в два раза больше Фелиции, наполненные обрезками ткани. Поставив Фелицию на пол, Мила оглядывается через плечо на дверь в противоположном углу. Несколько человек поднимают головы от работы, но не вмешиваются.

Мила садится на корточки, чтобы оказаться на одном уровне с Фелицией и берет руки дочки в свои.

– Помнишь, как мы играли в прятки? – спрашивает она, стараясь дышать спокойно и не торопиться. У нее мало времени, но Фелиция должна четко понять то, что скажет Мила. – Помнишь, ты спряталась здесь и притворилась статуей?

Мила смотрит на бумажные мешки. Когда они тренировались в первый раз, ей пришлось показать, что значит «быть статуей», и Фелиция хихикала, глядя, как мама стоит не шевелясь, словно вырезанная из куска мрамора.

Фелиция кивает, ее личико внезапно становится серьезным, как у ребенка, которому намного больше, чем два с половиной года.

– Любимая, мне нужно, чтобы ты спряталась, – Мила открывает мешок, который пометила крошечным крестиком в нижнем углу, снова поднимает Фелицию и осторожно прячет ее внутрь. – Садись, дорогая.

В мешке Фелиция прижимает коленки к груди и чувствует, как пол под ней двигается, когда мама пихает мешок вплотную к стене.

– Обопрись спинкой, – говорит мама сверху.

Фелиция робко прислоняется спиной к холодному бетону.

– Я крепко завяжу тебя. Будет темно, но недолго. Сиди неподвижно, как мы тренировались. Как статуя. Не издавай звуков, не шевелись, пока я не приду за тобой, хорошо? Ты поняла, любимая?

Мамины глаза широко распахнуты и не моргают. Она говорит слишком быстро.

– Да, – шепчет Фелиция, хотя не понимает, зачем маме оставлять ее здесь, в темноте, одну.

В прошлый раз все казалось игрой. Она помнит, как мама изображала статую, как глупо это выглядело. Сегодня в мамином напряженном голосе нет ничего смешного.

– Хорошая девочка. Как статуя, – шепчет мама, прижимая палец к губам, и наклоняется поцеловать ее в макушку. «Она дрожит, – думает Фелиция. – Почему она дрожит?»

В тот же миг мешок закрывается, и в ушах Фелиции стоит хруст, а мир вокруг поглощает чернота. Она старается уловить удаляющийся слабый стук маминых каблуков, но слышит только стрекот швейных машинок и едва различимый шелест бумажного мешка возле губ, шевелящегося от ее дыхания.

Однако в следующее мгновение появляются новые звуки. Открывается дверь. Внезапная суматоха: мужские голоса кричат незнакомые слова, стулья скрипят по полу. Потом слышатся шаги, много ног проходит мимо нее к дальней стене помещения. Люди, работники, они уходят! Мужчины продолжают кричать, пока не затихают последние шаги. Хлопает дверь. И становится тихо.

Фелиция ждет несколько ударов сердца, изо всех сил напрягая слух. Обрезки хлопка щекочут локти и щиколотки, и ей очень хочется пошевелиться, почесать там, где чешется, позвать. Но она до сих пор ощущает мамину дрожь и решает, что лучше сидеть тихо, как ей было велено. Она моргает в темноте. Через какое-то время, как раз когда попа начинает болеть, щелкает входная дверь. Снова шаги. Фелиция замирает, сразу понимая, что шаги не мамины. Люди бродят по комнате, их ботинки тяжело стучат по полу.

Скоро к шагам присоединяются голоса. Еще больше незнакомых слов. Сердечко Фелиции громко бьется в груди, так громко, что она боится, как бы не услышали люди снаружи. Крепко зажмурив глаза, она потихоньку втягивает темный воздух, повторяя про себя: «Неподвижно как статуя, неподвижно как статуя, неподвижно как статуя». Шаги приближаются. Теперь пол под ней дрожит с каждым шагом. Наверное, человек в каких-то сантиметрах от нее! Что они сделают, если найдут ее? А потом она слышит ужасный хруст – что-то тяжелое, наверное сапог, врезается в бумажный мешок рядом с ее. Фелиция резко вдыхает и быстро прижимает ладошки ко рту. Дрожа, она чувствует между ног что-то теплое и мокрое, слишком поздно понимая, что описалась.

Мужчины снова начинают кричать нараспев.

– Выходи, выходи оттуда, где сидишь! – подначивают они.

По щеке Фелиции стекает слеза. Как можно тише она закрывает лицо ладошками, готовясь к удару, который наверняка последует. Когда это случится, ее обнаружат и вытащат – куда они ее заберут? Затаив дыхание, она всей своей двухлетней душой желает, чтобы мужчины прошли мимо.

Львов, оккупированная Советами часть Польши

май 1941 года

Халине снится, что ее брат Генек сбежал из того ада, куда, без сомнения, попал, и вернулся во Львов. Он у двери в ее квартиру, стучит, потому что его квартиру конфисковали и ему нужно где-то остановиться. Халина перекатывается на бок, чувствуя рядом тепло Адама, а потом ее живот сжимается, потому что она понимает, что не спит. Стучат по-настоящему.

Ничего не соображая, она садится и касается руки Адама.

– Сколько времени? Ты слышал? Кто это может быть?

Часть ее еще верит, или хочет верить, что это Генек.

Адам тянется к прикроватной лампе.

– Может, Франка? – предполагает он, протирая сонные глаза основанием ладоней.

Когда Халина и Франка приехали во Львов в январе, Франка нашла жилье через два дома на юг от Адама. Она часто приходит в гости, но никогда посреди ночи. Халина встает с кровати, надевает халат и смотрит на часы – полвторого ночи. Замерев, она ждет следующего стука. Он раздается мгновением позже, на этот раз быстрее – тук-тук-тук-тук – так колотят мясистой стороной кулака по дереву.