День, когда мы были счастливы - Джорджия Хантер

«Адам. Думай об Адаме». Она представляет себя у двери его квартиры во Львове, как обнимает его за шею и рассказывает о падении Франки, о своем собственном ледяном заплыве по Бугу. Когда она повторяет это в уме, получается безрассудно. О чем она думала, ныряя в воду вот так? Поймет ли Адам? Она уверена, что родители не поняли бы, но он поймет. Может быть, даже восхитится ее поступком.

Халина бросает взгляд на солдата справа. Он тоже молод. Чуть старше двадцати. И тоже замерз. Он дрожит под своей армейской шинелью и выглядит плачевно, словно предпочел бы оказаться где угодно, только не здесь. Наверное, думает Халина, за большими винтовками и придающей важности формой эти юноши безобидны. Может быть, они с таким же нетерпением, как и она, ждут, когда закончится война. Она могла бы поклясться, что один из них, самый высокий, украдкой посматривает на Франку. Ей знакомы такие взгляды, отчасти любопытство, отчасти желание, обычно они направлены на нее. Халина решает включить обаяние. Она похвалит патриотизм солдат, с улыбкой убедит их, что в их же интересах отпустить их восвояси. Может быть, Франка пофлиртует немного с высоким, пообещает писать, поцелует на прощание. Поцелуй! Как давно она не ощущала губы Адама на своих. Кровь Халины немного теплеет, когда она убеждает себя, что ее план сработает. Конечно, им придется быть начеку, но она получит то, что хочет – всегда получает; в этом она лучшая.

Это их третья ночь во временном лагере. Под шерстяным одеялом в палатке Халина слушает, как Франка и Юлиан шепчутся у костра. Халина покинула парочку несколько минут назад, оставив их сидеть у гаснущего костра. Зимняя шинель Юлиана была наброшена на плечи Франки. Франка еще раз удивила Халину своим кокетством. Халина видела, какой она была раньше с мальчиками. Рядом с объектом влюбленности или с тем, на кого она хотела произвести впечатление, Франка частенько размахивает руками. Определенно, изумляется Халина, у нее не возникает таких проблем с юношами, когда она притворяется. Интересно, поймет ли Юлиан со временем, что он всего лишь высокая кочка на дороге, которая, молится она, приведет их во Львов.

Она надеялась, что к этому времени они будут уже далеко. Последние дни выдались утомительными. Солдаты обращались с ними с грубоватой учтивостью, но Халина слишком остро осознавала, что они с Франкой – две хорошенькие девушки далеко от дома, в окружении одиноких мужчин; ее беспокоит, что может случиться, если солдаты решат отринуть вежливость. Пока что Юлиана, кажется, устраивают разговоры.

Халина дышит на пальцы, шевелит пальцами ног, чтобы согреть их. Одеяло помогает, но она все равно сильно мерзнет. Ее одежда наконец высохла, и она не решается снимать ее на ночь, нужен каждый слой. Закрыв глаза и дрожа, она погружается в полудрему, только чтобы через несколько минут проснуться от того, что в палатку кто-то вползает. Она резко садится, инстинктивно сжав кулаки, ожидая увидеть силуэт пришедшего за ней советского солдата. Но это всего лишь Франка. Халина вздыхает и ложится обратно.

– Ты меня напугала, – шепчет она с колотящимся сердцем.

– Извини.

Франка забирается под одеяло и натягивает его на головы, чтобы никто не услышал их разговор.

– Юлиан сказал мне, что вытащит нас отсюда, – шепчет она. – Завтра. Сказал, что уже разговаривал с капитаном о том, чтобы нас отпустили, – Халина слышит в голосе Франки облегчение. – Он сказал, что утром подвезет нас до ближайшей железнодорожной станции.

– Отличная работа, – шепчет Халина.

– Я пообещала, что буду поддерживать связь.

Халина улыбается:

– Ну еще бы.

– Знаешь, он не так уж плох, – говорит Франка, и Халина не сразу понимает, шутит Франка или действительно прониклась к нему. – Можешь представить меня с Юлианом? Наши дети будут гигантами, – говорит она, и эта мысль вызывает у девушек приступ приглушенного смеха.

– Лучше не буду, – наконец говорит Халина, опуская одеяло им до подбородков. Она переворачивается на бок и тесно прижимается к Франке.

– Я шучу, – шепчет Франка.

– Знаю.

Халина закрывает глаза, позволяя мыслям перенестись, как это бывает в темноте, к Адаму. Какими будут их дети? Преждевременно загадывать так далеко, но она не может удержаться. Она надеется, что завтра они с Франкой отправятся в путь. Наконец-то. «Еще одна ночь, Адам. Я иду к тебе».

Средиземноморье

15 января 1941 года

На пирсе не протолкнуться. Кто-то кричит, охваченный паникой, пока проталкиваются к трапу, кто-то говорит только шепотом, как будто повышение голоса может лишить их привилегии сесть на корабль – одно из последних пассажирских судов, как им сказали, которому разрешено покинуть Марсель с беженцами на борту. Адди монотонно движется вместе с толпой, сжимая в одной руке вещмешок из коричневой кожи, а в другой – билет во второй класс в одну сторону. Январский холод кусает щеки, но он едва его замечает. Каждые несколько минут он вытягивает шею и осматривает толпу, молясь увидеть знакомое лицо. Невозможное желание, но он продолжает цепляться за ничтожную вероятность, что мама получила его последнее письмо и вместе с семьей добралась до Франции. «Чего бы это ни стоило, – писал он, – пожалуйста, доберитесь до Виши. Там есть человек по фамилии Соуза Дантас. Он тот, с кем вам нужно поговорить насчет виз». Он приложил подробные адреса Соуза Дантаса, и в отеле, и в посольстве. Адди вздыхает, понимая, каким нелепым сейчас выглядит его план. Уже пятнадцать месяцев он ничего не слышал от мамы. Даже если она получила письмо, каковы шансы, что вся семья выберется из Польши? Если по счастливой случайности маме и удалось бы найти способ уехать, она никогда не оставит остальных, это-то он знает.

С каждым шагом к трапу узел в груди Адди затягивается сильнее. Он подносит ладонь к ребрам слева, туда, где болит. Под пальцами он чувствует биение сердца, пульс, словно часы, отсчитывает секунды до его исчезновения с континента. До того, как океан разлучит его с теми, кого он любит больше всего. Что еще хуже, группа польских беженцев, которых он встретил на пирсе, – те, кому повезло не потерять связь с оставшимися дома семьями, – описывают то, что им известно о положении в их стране, в выражениях, которые Адди даже представить не может: перенаселенные гетто, публичные избиения, евреи, тысячами умирающие от холода, голода и болезней. Одна молодая женщина из Кракова рассказала Адди, что ее мужа, профессора поэзии, забрали вместе с десятками городских интеллигентов к стене Вавельского замка, там выстроили в ряд и расстреляли. После чего, сказала она, их тела скатили вниз по холму и бросили в Вислу. Адди обнимал ее, пока она рыдала у него на плече, а потом изо всех сил старался стереть этот образ из памяти. Это было слишком невыносимо.

Постепенно продвигаясь к кораблю, Адди определяет языки, на которых говорят вокруг: французский, испанский, немецкий, польский, голландский, чешский. Большинство его собратьев-пассажиров несут маленькие мешки, как у него, в них горстка вещей, с которыми они надеются начать новую жизнь. В мешке Адди лежит свитер с высоким горлом, рубашка с воротником, майка, запасная пара носков, частый гребень, маленький кусок армейского мыла, немного бечевки, бритва, зубная щетка, ежедневник, три блокнота в кожаных обложках (уже заполненные), его любимая граммофонная пластинка с полонезом Шопена соч. 40 № 1 и фотография родителей. В кармане рубашки у него наполовину заполненный блокнот, в кармане брюк – несколько монет и мамин носовой платок. Полторы тысячи злотых и две тысячи франков – все его сбережения – хранятся в бумажнике из змеиной кожи вместе с шестнадцатью документами, которые он собрал, чтобы покинуть армию и заполучить визу в Бразилию.