Третий прыжок кенгуру (сборник) - Вл. Николаев

Ощутив себя гением, Востроносов легко и просто распрощался с гостями, перед которыми еще так недавно робел и тушевался. И на даче Кавалергардова он вдруг почувствовал себя не занесенным сюда волею счастливого случая, а почетным гостем, которому положены и радушный прием, и услужливо-вежливое обхождение.

Гости разошлись поздненько, хозяин и хозяйка чувствовали себя утомленными, уже устало позевывали. Что же касается Акима Востроносова, то день чрезмерных перегрузок, которые должны были бы его вымотать до крайних пределов, теперь не казался даже утомительным. Напротив, сейчас он чувствовал прилив бодрости, приток свежих сил и мог слушать похвалы хоть до самого утра. Спать совсем не хотелось, и потому он не спешил подняться в отведенную ему комнату, на что так надеялись хозяева.

– Не перехвалили случаем тебя? – спросил, позевывая, Кавалергардов, не за тем чтобы услышать возражения, а лишь для того, чтобы хоть что-то сказать на прощание.

Аким, хотя в душе и занесся в выси небесные, не в силу ума, а скорее по укоренившейся привычке, скромно ответил:

– Не знаю.

– Ничего, ничего, братец, – покровительственно положив тяжелую ладонь на острое мальчишеское плечо, проговорил Илларион Варсанофьевич, – не зря говорится: кашу маслом не испортить. Только мой тебе отеческий совет – не заносись. Цену знать себе надо, но заноситься – избави бог!

– Да нет, чего уж, – опять скромно отозвался Востроносов, соображая в то же время насчет того, что пришла пора заикнуться и о более существенном обеспечении славы, чем громкие слова и льстивые похвалы.

– Илларион Варсанофьевич, мне как-то неудобно, – показывая на простецкую тенниску и мятые брюки, проговорил Аким, – являться на людях теперь в таком виде.

– Это ты верно, – согласился Кавалергардов, – вид у тебя не того. Значит, аванс нужен. Это мы устроим. Правда, главбух у нас зверь. Зимой снега не выпросишь. Но ничего, уломаю. У меня не вывернется.

– Надо, чтобы Акимушке кто-то помог приодеться, выбрать, что нужно, что помоднее, поприличнее, – вставила свое слово и жена Кавалергардова. – Одному ему, плохо знающему город, трудновато будет. Если хочешь, я…

Тут Илларион Варсанофьевич оборвал жену:

– Поручу заведующему редакцией. Позвоню в торг, помогут в порядке исключения. А еще лучше, Лилечку откомандирую. У нее вкус есть, сделает все в лучшем виде. А пока спать, – тут он еще раз широко зевнул и прибавил: – Утро вечера мудренее.

На том и разошлись.

Подбодренный столь благоприятным завершением этого необычного вечера, Аким удобно расположился на прекрасной кровати и, хотя вроде бы и не испытывал потребности во сне, заснул тут же, как только голова коснулась подушки, и проспал крепким здоровым сном без сновидений до самого утра.

На другой день Аким Востроносов проснулся совсем другим человеком. Впрочем, если быть уж совершенно точным, то надо сказать, что в первые минуты он оставался таким, каким был и прежде, потому что со сна как-то не вдруг вспомнил, что он теперь гений. Пробудился так же, как и вчера и позавчера, с желанием вскочить не сразу, а понежиться в ожидании побудки, которую производила успевшая потрудиться мать, подоившая к этому времени корову, приготовившая завтрак и даже сделавшая уборку в доме. Он привык в эти минуты слышать ее немножечко ворчливый, но все же родной и милый голос.

Аким закрыл было глаза, но тут же открыл их, сообразив вдруг, что он сейчас не дома, не в своей, а в чужой постели, на даче у большого человека Кавалергардова. И все же первым побуждением было побыстрее одеться и отправиться в родную Ивановку, чтобы тотчас же явиться к родителям, успокоить их, а то они, бедные, поди, с ума посходили от неведения и тревоги о нем. Надо ведь, уехал и как в воду канул, ни слуха, ни полслуха, где он и что с ним.

Аким быстро оделся, все еще намереваясь немедленно ехать в Ивановку, но вдруг, натягивая свои неказистые сандалии, вспомнил, что он теперь не какой-то безвестный Востроносов, а писатель, автор расхваленной повести «Наше время». И не просто автор, но гений! И стоило ему вспомнить об этом, как из головы непостижимым образом тут же улетучились все мысли о родной Ивановке и о родителях.

Теперь его нисколько не смущало то, что он находится в чужом доме и не знает, когда здесь принято подниматься – рано или поздно, и как начинать день. Аким смело спустился вниз, готовый, если понадобится, то и разбудить хозяев. Правда, делать этого не пришлось. Кавалергардов был на ногах, кажется, он даже успел пройтись по саду. Был здесь и шофер Алеша. И завтрак уже накрыт на кухне, так что наш юный гений поднялся, как оказалось, в самое время.

После завтрака Кавалергардов с гостем отправились в город, в редакцию. К полудню под нажимом Иллариона Варсанофьевича был выбит аванс, пришлось полаяться с главбухом издательства. Ничего, выдал. Сумма показалась Акиму столь значительной, до сих пор он таких денег и в руках не держал, что счел ее самым веским доказательством того, что он и вправду признан гением, да что там признан – на самом деле является таковым.

Кавалергардов, как и обещал, договорился о том, чтобы в одном из лучших магазинов оказали всевозможное содействие в экипировке юного гения. После этого шеф поручил Акима секретарше Лилечке, дал в ее распоряжение машину и наказал:

– Максимум через пару часов доставьте этого молодого человека сюда одетым, как говорится, с иголочки. Я верю вашему вкусу. И не позволяйте ему жмотничать. Деньги теперь у него будут.

Лилечка старательно выполнила данное ей поручение, и еще до истечения назначенного срока пред очи Иллариона Варсанофьевича предстал совершенно неузнаваемый Востроносов. То есть узнать-то его, конечно, можно было, вглядевшись в лицо, природные черты его никуда не делись, и все же он как бы стал другим.

Ах, что делает с человеком одежда! Она может его возвысить, а может и развенчать, сделать важным, представительным, а может превратить в такого, что никто и внимания не обратит, и не только внимания не обратит, а и посмотрит еще с презрением. Не зря же сказано: по одежке встречают. Не всегда, надо признаться, по уму и провожают, случается по одежке и прощаются.

Много значит одежда, и не только для человека. Скажем, бездарная мазня, которую и за картину-то не примешь, если она без рамы. А в пышной раме – не то что неискушенный зритель остановится и залюбуется, а, пожалуй, и иной художественный критик весьма снисходительно отзовется. Или, возьмите, зеркало. Пока это всего лишь стекло, обработанное амальгамой, смотреться в него уже можно, иные с успехом смотрятся даже в жалкий осколок, но никто его не назовет красивым зеркалом. Красивое зеркало – это все то же зеркало, но только уже в дорогой, искусной, пышной – назовите как хотите – позолоченной или резной оправе.

Нечто подобное происходит и с человеком. Еще вчера никто бы не назвал Акима Востроносова красивым или даже привлекательным, а вот приодели действительно со вкусом в добротную одежду, и теперь, я уверен, не одна представительница прекрасного пола остановит на нем свой взгляд.