Майор и волшебница - Александр Бушков

Что за сокровище им досталось в командиры в лице обера, выяснилось очень быстро. Пленный о нем отзывался в самых матерных выражениях, прямо-таки с лютой злобой, и на сей раз, как мы с Анжеровым быстро поняли, нисколечко не врал. Оказалось, это ни с какого боку не строевик, а так называемый «офицер пропаганды» их роты. Мы уже сталкивались с этой разновидностью фауны, которую фашисты на последнем этапе войны стали массово запускать в войска. Довольно часто это были цивильные нацистские функционеры, удостоившиеся военного мундира и офицерских погон. В армии их ненавидели все, от офицеров до солдат. На передовую они старались не лезть, отирались в безопасном от нее отдалении, зато зорко следили за моральным и политическим духом солдат, толкали идеологически правильные речи, раздавали охапками агитационные брошюры, вынюхивали «паникеров и пессимистов, не верящих в гений фюрера и победу Великой Германии», усердно стучали на таковых, так что немало народу из-за них угодило в штрафную роту, а то и под расстрел. Одним словом, та еще сволочь, всем свиньям свиньи…

Двое его старых знакомых, еще по гражданке, как-то отвели его в сторонку, благо в чащобе это было нетрудно проделать, и завели откровенный разговор: не пристукнуть ли украдкой своего «великого стратега» и не пройти ли сдаться русским? Дураку ясно, что война кончена, вокруг дезертирство, разгром и беспорядочное отступление (они здесь, герр офицер, в моей камере, могут подтвердить!). Вдобавок этот идиот приказал сидеть на одном месте, ведь только там есть вода, – и оттуда же взывать по радио о помощи. Они-то, старые солдаты, отлично понимали, что никто их спасать не будет, и предупреждали обера, что русские могут их в конце концов и запеленговать. На что обер надменно ответил: он не верит, что эти монгольские варвары способны освоить сложное искусство пеленгации, такое по плечу лишь высшей расе. И передачи продолжались…

Тиролец честно признался: обера они не пристукнули исключительно потому, что опасались непредсказуемых последствий. Всем троим заговорщикам было за сорок, многое они в этой жизни понимали и не сомневались, что старослужащие, примерно их ровесники, такую идею только поддержат. Но, увы, их было раза в два меньше, чем стрелков из недавнего пополнения, а это был совсем другой народ: сопляки с мозгами, набитыми тем, что им натолкал туда гитлерюгенд, многие смотрели оберу в рот, тоже талдыча о неминуемой победе Германии благодаря чудо-оружию, которое уже готово на секретных заводах и вот-вот разнесет в пыль и жидовско-монгольские орды и западных плутократов. Обнаружь они, что «старики» прикончили командира и собираются сдаться, кончилось бы кровью…

Радиограммы? Об их содержании наш пленный ничего не знал, но по некоторым обмолвкам обера и радиста предполагал, что речь шла о тех самых призывах о помощи. Раз только он слышал, как обер велел, радисту передать, что поблизости дозор обнаружил трех черт-те как обмундированных чужаков и велел их ликвидировать. Все равно, судя по отсутствию погон у двоих, это были презренные дезертиры, ничего другого и не заслуживающие, – а третий, судя по форме, вообще недочеловек-славянин, тоже явный дезертир.

Нет, наш тиролец никого из них не убивал (по крайней мере, так он клялся и божился), он вообще стоял тогда в боевом охранении, поодаль, и сменился, когда их уже закапывали…

Разведка за пределами леса? Нет, никакой разведки они не вели – очень уж близко от опушки проходил автобан, где постоянно ездили русские машины, могли и заметить. В конце концов, не было приказа вести разведку. Тиролец, хитро посверкивая глазками, добавил: даже если такой приказ и пришел, обер-лейтенант выполнять его не стал, опасаясь за свою драгоценную шкуру. Мало ли отговорок в такой ситуации можно придумать.

В общем, он пел что твой Шаляпин. И я в который раз вспомнил тех редких пленных, что доводилось видеть летом сорок первого. Да, те были совсем другими: самоуверенные, даже нахальные. Один рыжий фельдфебель-сапер заявил даже:

– Плен – иногда неизбежность на войне. Господа офицеры, я с начала войны трижды был в плену: в Польше, во Франции, в Югославии, и самый долгий длился три дня. Так что и у вас не задержусь.

Правда, когда ему объяснили, что он и в самом деле у нас не задержится, хотя и по совершенно другим причинам, и повели на расстрел, рыжий, убедившись, что с ним не шутят, стал очень словоохотливым и быстро выложил то, что нас интересовало…

Когда Анжеров закончил с тирольцем, я уехал к себе. Не было смысла там больше оставаться. Остальные будут рассказывать примерно то же самое, все, что мне требовалось, я узнал, а остальное узнаю от смершевцев.

…Разведка, все девять человек, ушла по безопасному теперь лесу ближе к сумеркам – чтобы с темнотой пройти через заслон, как обычно, в совершеннейшую неизвестность. Сабитов должен был вернуться через сутки, Мазуров – через трое. Я часа два проторчал на передке, и на той стороне все было спокойно. Вернулся домой, где в гостиной уже развернули рацию для связи с группами, и две радистки должны были дежурить посменно по двенадцать часов.

Первым откликнулся Сабитов – перешел благополучно, не замечен, начинают поиск. Часом позже отозвался Мазуров – то же самое. Теперь должно было наступить долгое радиомолчание – им полагалось докладывать только в случае чего-то экстренного, по четко оговоренному списку. Время подходило к полуночи, и можно было со спокойней совестью отправляться спать – истины ради, не в свою комнату.

(Между прочим, дежурившая первой Надя Корнеева определенно уже прослышала что-то о нас с Линдой – с очень уж подчеркнутым безразличием она с Линдой общалась. Ну, тут уж ничего не поделаешь – пополз слушок по батальону. В конце концов не я первый, не я последний. Главное, чтобы Линду принимали именно что за хозяйку дома. Те, кто знал, что обстоит несколько иначе, так и будут помалкивать.)

…Ну а на следующее утро я поехал к Чугунцову в один из соседних городков, где расквартировалось управление дивизионного Смерша. Конечно, предварительно созвонившись и в заключение спросив, сможет ли он выкроить время, кроме обсуждения служебных дел, на мой чисто личный вопрос, который можно обсудить быстро. Чугунцов сказал, что сможет. По-моему, в его голосе явственно звучало любопытство: впервые за полтора года совместной службы я к нему обращался с личным вопросом. Ну а на хозяйстве, то есть поблизости от радистки, оставался Анжеров, успевший допросить всех пленных (повторявших с небольшими вариациями то, что я уже слышал от тирольца). В конце концов мне самому не было нужды сидеть у рации, как пришитому, коли есть ничем не занятый подчиненный, которому можно это перепоручить, да и копии протоколов допросов следовало отвезти Чугунцову.

План у меня был не особенно хитромудрый и затейливый, но имел серьезные шансы на успех, потому что основывался на давно сложившейся практике, в чем-то, на мой взгляд, представлявшей собой ту самую сеть с крупными ячейками, где большая рыба непременно запутается, а какой-нибудь мелкий карасишка спокойно проскользнет на вольную волюшку.

Ключевое слово здесь было «пополнение». Изрядную его часть действующая армия получала не из Союза с очередным призывом, а обретала на местах. Еще когда мы начали освобождать от немца советские территории, полевые военкоматы призывали всех подходящих по возрасту и годных к службе – и без ограничений, и с ограничениями; во вторых эшелонах и тыловых службах практически всегда случался некомплект – особенно после крупных операций, больших боев.