Алексей Козлов. Преданный разведчик - Александр Юльевич Бондаренко

И дальше – опять рассказ Владислава Николаевича:

«Понимаю, что это он. Подхожу. Он, действительно, в левой руке держит “Der Spiegel” – всё нормально, а вот в правой руке журнал “Stern” держит! Я говорю: “Извините, мы с вами не виделись в Брюсселе?” Он отвечает: “Нет, это было, наверное, в Марселе”. Не тот отзыв!

Вам смешно! А мне надо с ним в контакт вступать, и надо всё-таки убедиться, что это именно он, а не какая-то “подстава”. Всякое же в нашем деле случается. Но я вижу, что он на пределе, сжатый такой, наэлектризованный…

Не знаю почему, но я говорю по-русски: “Жаль!” У него как искры из глаз!

Он тоже по-русски: “Почему жаль?” – “Потому что я в Марселе не был!” – “А где?” – спрашивает он. Тут я не отвечаю на вопрос, но говорю: “Ещё что-то не так!” Он перекладывает “Stern” в левую руку: “Так?” – “Нет, так!” Тогда он говорит: “Да ну вас всех!”

Да, он перепутал. Но любого смертного спросить через десять лет: “Ты помнишь адрес, там дом 122 или 215, где ещё детский магазин?” Нормальный человек такого запомнить не может. А тут, как назло, эти буквы “G” и “R” в одном и том же практически слове! Одна не та буква чуть не сыграла роковую роль! Можно его простить? Нужно!

Потом он успокоился, особенно когда мы приехали в ту соцстрану и расслабились… Но всё-таки он оставался на взводе – и буквально через десять часов мы его отправили самолётом в Москву. В общем, всё получилось нормально».

На прощание «Дубравин» попросил: «Слав, только ты не говори Дроздову, что ты семь раз выходил! А то он меня своими большими руками задушит!»

Руки у Дроздова действительно были большие, с длинными пальцами… И вообще, это, как говорится, «особь статья», о чём даже следует сказать несколько подробнее.

Ещё в то время, когда Юрий Иванович изображал абелевского кузена Юргена Дривса, на его руки обратил внимание Джеймс Донован[153], который почему-то принял сотрудника советской разведки за «типичного восточногерманского полицейского».

«Позднее в своих воспоминаниях адвокат Д. Донован напишет, что у родственника Абеля большие волосатые руки, – рассказал Дроздов в своей уже известной нам книге. – Прочитав это, я долго рассматривал кисти своих рук, но ничего подобного не заметил. Видимо, для устрашения своей общественности он воспользовался приёмом гиперболы»[154]. Подтверждаем, что руки у Юрия Ивановича волосатыми не были – и закрываем тему.

…Судьба между тем накрепко связала «Дубравина» и Владислава Николаевича, которым после этого не раз приходилось встречаться – и «там», как в определённых кругах нередко называют заграницу, и потом, в Москве.

В следующий раз они встретились примерно год или полтора спустя, в какой-то европейской стране. Владислав Николаевич получил телеграмму из Центра с указанием о такой встрече. Он вспоминает: «Это было начало апреля… Тут “Дубравин” был уже немножко другой. Тогда, при первой встрече, он был наэлектризован – не знаю причины, у нас не принято расспрашивать, а во второй раз он был более-менее… Помягче, поспокойнее… Но вообще, “там” люди наши, как мне представляется, сжатые – но не зажатые…

У меня есть возможность сравнивать, я со многими нелегалами встречался, так у меня сложилось. И с Героями встречался, и не с Героями – все они совершенно разные люди. Во-первых, это “штучный материал”, и “там” индивидуальность проявляется больше, чем везде… Вот, даже когда я в первый раз с Вартаняном встречался, с ним проще было, это совсем другой человек, несмотря на то, что он тогда тоже был напряжён… А почему напряжён? Когда разведчик-нелегал выходит на встречу, он очень тщательно проверяется, и тогда он за себя уверен. Но он не знает, что приведёт с собой представитель Центра или резидентуры – и потому он вдвойне беспокоится, он напряжён. Но даже в этой напряжённости они тоже разные…»

Прервём ненадолго этот рассказ и уточним, что никакой «легальный» разведчик напрямую – то есть вышел из дома и доехал до нужного места – на конспиративную встречу (с нелегальным разведчиком, с агентом, «источником» или просто со знакомой красивой женщиной) не придёт. Он будет проверяться самым тщательным образом, пройдёт по проверочному маршруту, где повороты и закоулки позволяют обнаружить слежку, может попросить своего коллегу понаблюдать со стороны… В общем, не всё так просто. Но, как понимаете, ни у кого нет гарантии, что и его контакт был столь же добросовестен и даже что у него была возможность для проверки. Мало ли, по какой причине может так статься, что сотруднику в последний момент поручили прийти на встречу… Особую тревогу вызывает, разумеется, самая первая встреча, когда люди ещё совершенно не знают друг друга.

Но здесь они были уже немножко знакомы, что как-то успокаивало. День выдался хороший, тёплый – в этой стране в апреле погода стоит примерно такая же, как у нас, в Москве, в конце мая. Встретились они в каком-то парке, в дальнем его углу, где посреди рабочего дня гуляющих совсем немного, уселись на лавочке, не очень приметной… Два, в общем-то, довольно молодых человека сидели и обсуждали какие-то своим проблемы.

Владислав Николаевич передал нелегалу те материалы, что должен был передать, а потом протянул ему конверты – письма от детей. Повторим, что это был апрель, но только сейчас до Алексея Михайловича дошли из Москвы их новогодние поздравления, нарисованные ими картинки – ёлочки, зайчики, снеговики и снежинки…

«Я видел слёзы у этого железного человека! Это были настоящие слёзы! – рассказывает наш собеседник, и видно, что ему самому нелегко об этом рассказывать. – Лёша – кремень! И вот он сидит и плачет, вытирает глаза… Меня это потрясло: чтобы такой человек – заплакал! Я об этом не говорил ни Дроздову, ни кому-то ещё… И он тогда меня попросил: “Отдай, ну дай мне их с собой, чтобы они меня согревали!” – “Нет! Ты посмотри, а потом я заберу их и отправляю назад. Ты же знаешь, оставлять нельзя!”»

Действительно, это было нельзя… Разведка хорошо помнит свои «проколы» и не повторяет сделанных ранее ошибок. Тем более – роковых.

…Двадцатого июня 1957 года советский разведчик-нелегал Вильям Фишер, оперативный псевдоним «Марк», уже знавший о предательстве своего связника и о том, что по его следу идёт американское ФБР, в последний раз зашёл в свою нью-йоркскую квартиру в доме № 252 по Фултон-стрит, чтобы достать из тайника остававшиеся там документы. Фишер понимал, что за квартирой могут следить, а потому не включал свет и, открывая сейф, действовал наощупь. Но тут вдруг кассета с микроплёнкой, на которой были отсняты письма, полученные из дома, выскользнула из рук, упала и куда-то закатилась – сколько он ни шарил по полу, найти кассету он не мог… Будь это что-то иное – да гори оно синим пламенем! Но Вильям Генрихович знал, что это письма от жены и дочери, а потому не мог и не желал оставить их в покидаемой навсегда квартире… Окна были плотно зашторены, а потому разведчик, не особо волнуясь, всего на две минуты зажёг фонарь. Но и этого времени было достаточно «наружникам», чтобы понять, что в квартире кто-то есть… Мужчину, вышедшего через несколько минут из подъезда, взяли под наблюдение, сопроводили до гостиницы «Латам» (за ним следовал человек с большим чемоданом, и разведчик никак не мог предположить, что это – «топтун»), где он, фактически перейдя на нелегальное положение перед скорым возвращением в СССР, снимал номер. В 7 утра следующего дня Фишер был арестован вломившимися в номер полицейскими и, сразу поняв, что произошло предательство, назвался Рудольфом Ивановичем Абелем, именем своего умершего друга-чекиста, что послужило сигналом для Лубянки… Насколько помнится, «спасённые» им письма стали одной из улик на суде…

По этой причине Владислав Николаевич имел безусловное указание детские письма «Дубравину» не оставлять.

На этой печальной ноте они могли в тот раз и расстаться, но представитель резидентуры хорошо «срежиссировал» встречу. Владислав Николаевич с удовольствием рассказывает о продолжении диалога: «И тут я ему говорю: “Кстати, из Центра просили передать, что тебе присвоено звание полковника!” – “Мне – полковника?!” Это сейчас у нас воинские звания несколько обесценились, а тогда полковник – это полковник! Он говорит: “Зайдём, по рюмочке!” А никого нет вокруг, ситуация хорошая… У меня же, как на грех, в это самое время разыгрался гастрит, полученный во время срочной службы в армии. Говорю: “Лёша, не могу, вот тут болит!” – “Слушай,