Сладкая горечь - Стефани Данлер

– Это у него с детства. Неспособность контролировать дыхание.

И действительно, ему явно не удавалось сдержаться. Все ждали. Потянувшись за стойку, Саша сказал:

– Эй, старик, принеси мне рассол из-под пикулей. Меня бабушка научила.

– Просто сглотни три раза.

– Нет, – сказал Ник, насыпая в чайную ложку сахар. – Вот, подержи во рту.

– Выпей чашку воды вверх ногами, – беззвучно произнесла я.

– Джейк, – начала Симона, и он снова поднял руку, ее останавливая.

Он снова икнул, все его тело заходило ходуном. Она прикусила губу.

– Да возьми себя в руки, наконец, – не выдержал Уилл.

Джейк с силой хлопнул рукой по стойке, и мы застыли. Потом он обеими руками вцепился в стойку, зажмурился, сделал несколько глубоких вдохов. Ник ушел. Джейк снова икнул.

Взяв свой фужер, я пошла прочь, словно направлялась на кухню. Но оказавшись позади него, повернулась. Исчез здравый смысл, исчезли представления о приличиях. Уже начав подкрадываться, я увидела, как Симона мотает головой. Я подумала, может, твой способ не самый лучший? Может, у вас двоих все слишком серьезно, если он не может справиться с икотой?

Я двигалась решительно, незаметно. Присев на корточки, я подобралась к самому его табурету. Очутившись настолько близко, что видела волоски у него на руках, я резко выпрямилась.

– Бу! – крикнула я и обеими руками ударила его между лопаток. А потом – наперекор здравому смыслу – расхохоталась. Осеклась я, когда он чуть повернул голову. Он не смеялся. Он был убийственно зол.

– Извини, – только и нашлась я.

Я ушла на кухню, поставила по пути фужер в тележку для грязной посуды. С каждым шагом мне становилось все более неловко. Единственным утешением, пока я переодевалась в уличную одежду, мне служило то, что однажды я буду далеко, очень далеко от этого ресторана и я даже не вспомню, что повела себя как ребенок. Это ему должно быть неловко, твердила я себе. Это же просто дурацкая икота! Что за самовлюбленный мальчишка! Это ему следовало бы убегать. Но нет, это я пряталась в раздевалке, пока не успокоилась.

Когда я спустилась, он и Симона уже ушли. Какое облегчение.

– А ты у нас та еще штучка, – сказал, качая головой, Саша.

– Хочешь еще по одной? – спросил Уилл, выдвигая табурет рядом с собой.

– Глупо было с моей стороны, – сказала я.

– Давайте закругляться, – предложил Саша, собирая тарелки со своими и чужими окурками.

– В «Парковку»? – спросил Уилл.

Я помешкала.

– Ну же, Флафф, раунд за тобой. – Ник погасил свет. – После твоей выходки он ни разу не икнул. Ты его излечила.

Последствия моего падения с лестницы проступили у меня на левом бедре, на пояснице, на щеке, куда врезалась сервировочная тарелка. Гематомы набухали под кожей и лишь постепенно приобретали цвет, превращаясь в синяки. Кожа там стала сродни перезрелому нектарину, где под тоненькой пленкой кожицы перекатывается разжижившаяся мякоть. Если надкусить, весь плод взорвется.

V

Настал день, когда я узнала, что существует невидимая пропасть, проходящая через весь город, глубокая, как Большой Каньон, и у поверхности она уже, чем внизу. Можно идти бок о бок с незнакомым человеком по тротуару и не догадываться, что он или она по другую сторону.

По одну сторону были те, кто сюда приехал, по другую – на огромном и мизерном расстоянии разом – те, кто обустроил себе тут дом.

Впервые «дом» я увидела ясным днем бабьего лета, когда приняла приглашение Симоны взять на время ее «Всемирный атлас вин» и еще несколько книг, которые, как она считала, будут мне полезны в моем неуемном желании научиться определять плюсы и минусы вин Старого и Нового Света или когда бретаномицеты[25] следует поощрять, а когда опасаться. Она жила в Ист-Виллидж, в той его части, которая называется Алфавитным городом, между улицами А и Б на 9-й, в том самом квартале, где находился бар, где мы с Уиллом пили пиво, когда с ней столкнулись. Я отвела себе слишком много времени на дорогу и сама удивилась, поймав себя на том, что посреди моста Уильямсбург отчаянно вспотела.

Я уже достаточно долго прожила в Нью-Йорке, чтобы знать, что даже старшие смены в ресторане не зарабатывают столько, чтобы снимать квартиру в Ист-Виллидж одни. Симона не меняла квартиры больше двенадцати лет. Я не знала наверняка, как работает законодательное регулирование арендной платы, но решила, мол, наверное, если прожить в гетто достаточно долго, со временем будешь платить копейки или что-то в таком духе.

Симона жила в старом, почерневшем от копоти доме с вычурной пожарной решеткой. Четыре лестничных пролета. Я рассматривала здание так, точно оценивала, не переехать ли сюда, точно воображала, каково будет выносить мусор или куда отдавать белье в стирку. Я думала, что нас с Симоной ожидает важный шаг, переход на иной уровень: мы увидимся в дневное время, у нас обеих выходной. Я воображала, как она засыплет меня приглашениями: пойдем в русскую баню и посплетничаем; или можно пойти сделать педикюр и читать трэшевые журналы. Или – самое лучшее – она спросит, не голодна ли я (я специально не поела), предложит пойти куда-нибудь вместе на ланч и отведет в эксклюзивное крошечное кафе в Алфавитном городе, где говорят по-французски, и закажет кускус, и мы будем пить дешевое белое вино, и она опять будет объяснять различия между различными крю в божоле, но на сей раз заодно расскажет – тонко завуалированными намеками – о своей жизни, а я буду отвечать придуманными специально для нее историями о моем собственном терруаре, и вся моя прежняя жизнь от ее комментариев обретет упорядоченность и смысл.

– А, это ты, привет, – негромко сказала она.

Она словно бы удивилась, точно меня не ждала. На ней был узорчатый короткий халат поверх мужских шорт и майки с длинными бретельками. Голые ноги, низкая увядшая грудь. Она выглядела совсем невысокой, гораздо ниже, чем на работе. Запах Симоны: кофе, мучнистые, расцветающие в сумерках цветы, немытые волосы и легчайший душок сигарет. Я сделала малюсенький шажок за порог, я боялась дышать.

Вся квартира мне открылась с порога. Это была крошечная студия, одну стену в ней занимала череда окон на 9-ю, с которой уже к полудню уходило солнце. Пространство перед окнами было отведено под гостиную, хотя лучше было бы назвать его кабинетом. Тут не было ни дивана, ни телевизора, ни кофейного столика. Зато по стенам тянулись книжные стеллажи на высоту человеческого роста, а сверху на них высились стопки книг. К окнам был придвинут массивный круглый деревянный стол. И на нем тоже громоздились книги, пустые винные бокалы, вазы с цветами на разной степени цветения и увядания. Одинокие ступка и пестик среди белых колонн свечей. Вокруг стола стояли разномастные стулья, а в углу – глубокое кожаное кресло с потрескавшейся обивкой, сверху на него были брошены два одеяла: одно с индейским орнаментом, другое – спряденное из хлопка-сырца, какие встретишь только в лавках амишей. Возле кресла – коллекция папок для бумаг, картотечные ящики, развороты, вырванные из газет и журналов. На выкрашенных облачно-серым стенах – репродукции в рамках, первой в глаза бросалась та, на которой раскинулась нагая женщина. Интересно, может, это сама Симона? Я инстинктивно сделала шаг посмотреть, хотя и понимала, что Симона не из тех, кто повесит на стену свое изображение. Я подумала, что каждая картина своего рода талисман, потом меня отвлекли звуки музыки, – Симона опустила иглу на пластинку, и ворвавшийся в комнату джаз вернул меня в настоящее.