Сладкая горечь - Стефани Данлер

– Изабель! Ты училась в Школе мисс Портер с моей Джулией. Ты же помнишь Джулию Эдлер, верно? Как же ты выросла! Я не видел тебя с тех пор, как ты была ребенком…

– Извините, но вы обознались.

– Нет. Конечно же, это ты. Твои родители жили в Гринвич…

Я тряхнула головой.

– Я не знаю, что такое Школа мисс Портер, я не знаю никакой Джулии, меня зовут не Изабель, и мои родители не в Гринвиче.

– Уверена?

Прищурившись, он ткнул в мою сторону фужером с шампанским, и мне захотелось защититься, но я не понимала как, поскольку не знала ни Изабель, ни в чем, собственно, меня обвиняют. И я нутром чувствовала, что гость всегда прав.

– Забавно, верно? – сказала я, стараясь его задобрить. – Мы все на кого-нибудь похожи, да?

Я улыбнулась, растянув рот до ушей, показав все свои не-изабель зубы, и протиснулась мимо в помещение бара. Там было битком. В баре нет упорядоченной сменяемости посадок, как за столами. Как только освобождается табурет, его тут же занимает гость, который пьет уже по второй и был готов заказать десять минут назад. Тут не бывает передышек. Следующая волна гостей уже дышала в спину обедающим, высматривала, кто доедает десерт, кто просит чек. И это был вечер пятницы, то есть не обычные наши сдержанные завсегдатаи. Сегодняшние были громогласные, нервозные, взвинченные. Меня притиснуло к группе из мужчины и двух женщин, от всех троих несло сигарами.

– Завтра приезжает, так что надо быть паинькой. Начальство вернулось.

Женщины ухмыльнулись, чокнулись с ним.

Из колонок орала музыка. Я глянула на Ника, который делал знаки Ари, беззвучно прося ее приглушить. Музыка лишь горячила гостей: они старались ее перекричать, жестикулировали размашистей и вообще превращались в карикатуры на людей.

– Вы закончили? – спросила я пару за Четвертым Барным и тут же поежилась. Владелец ведь ясно дал понять, что «Вы закончили?» крайне неудачный вопрос. – Извините, – поспешила исправиться я. – Я хотела сказать, можно… – Я протянула руку ладонью вверх.

Оба были молодые – под тридцать, но лощеные и очень хотели казаться старше. У нее – строгое каре, розовое шелковое платье, презрительно выгнутые брови. У него – квадратный подбородок, но неприметные песочно-блондинистые волосы и стрижка, наводившая на мысль о регби. Наверное, они ссорились, потому что она посмотрела на меня так, словно возмущена моим вмешательством, а у него на лице проступило облегчение. Я протянула между ними руку, стараясь добраться до посуды.

– Извините, – повторила я, нащупывая первую тарелку. – Я только… Если вы не против…

Я протиснула между ними плечо, и девушка со вздохом извернулась на табурете. «Пиаршица? – подумала я. – Ассистентка ассистентки? Девушка на ресепшен в галерее? Чем, мать твою, ты на жизнь зарабатываешь?» Сначала я потянула на себя самую большую тарелку. Схватила приборы и сложила их рядом с костями от бараньей котлетки и сливочным соусом от гратена. Кто-то пихнул меня в спину, и я стиснула зубы. Потянула на себя стопку, но она не двинулась с места.

Я подалась к парню, но мне все равно не хватало длины рук. Я посмотрела на него беспомощно, а он составил две дальние тарелки поверх своей и подвинул все к краю.

– Осторожно, – сказала девушка, – не то кончишь тем, что тут будешь работать.

«Материться никогда не рано», – подумала я. Парень сложил руки на коленях.

Я забрала его посуду, но тарелки встали неровно, поскольку он не умел доедать. На самом деле это я не умела убирать со столов. Но даже я понимала, что тарелок слишком много. Уилл или Саша справились бы, но не я. Нам не разрешалось убирать посуду по частям, все следовало уносить разом. Рука у меня начала подрагивать от напряжения. Я сделала отчаянный рывок за тарелкой для хлеба и масла. Испачканный маслом нож соскользнул девушке на колени, и она завопила.

– О боже, простите, пожалуйста! Это всего лишь масло. Я хотела сказать, извините. – Она смотрела на меня, разинув в ужасе рот, точно я ее ударила.

– Это шелк! – взывала она.

Я кивнула, а про себя подумала: «Кто надевает шелковые вещи, когда собирается есть?» Она швырнула нож назад на стойку, я увидела, как масло впитывается в ткань платья. Я даже не могла забрать нож. Руки у меня были заняты тарелками. Песня закончилась. Я повернулась в поисках помощи.

Две тарелки соскользнули со стопы у меня в руках и упали на пол. Четкий, безошибочный звон бьющейся посуды. Мгновение тишины, весь бар замер. Ни звука, ни движения.

Рядом со мной возник Саша, улыбаясь, точно нашел меня на людной вечеринке.

– Куколка напортачила, – произнес он едва слышно. – И кто только учил тебя уносить посуду?

– Никто, – ответила я и ткнула в него стопкой тарелок. – Где ты был?

Так и не забрав у меня тарелки, Саша прошел мимо меня к паре, предложил девушке содовой, салфетки, визитку и пообещал оплатить химчистку. Я собрала осколки разбитых тарелок и, когда мужчина в синем костюме на меня посмотрел, подняла плечо, чтобы закрыть лицо.

– Масляные пальчики, а? – прокомментировал Скотт, увидев, как я иду к баку для битой посуды. – Пошел!

– Прости. Я не умею зачищать столы. Я его предупреждала.

– Пошел!

В кухню ворвалась Ариэль и заорала на посудомойщика:

– Папи, vasos, vasos![23] Давай, мать твою!

Из винного погреба поднялся Уилл со сложенными коробками, щеткой и полным совком.

– Не беспокойся из-за мусора, – сказал он мне и сунул мне в руку щетку. – Горничная приберет.

Я же собиралась спуститься и убраться…

– Извини, – только сказала я.

Дыхание выделывало фортеля. От каждого вдоха сотрясалось все тело. Глазные яблоки вибрировали, в душе – неудержимый водоворот эмоций: ярость, стыд, усталость, сознание обезвоженности и голода, в груди – моток подрагивающих проволок. Я все моргала, не понимая, то ли глаза у меня пересохли, то ли из них вот-вот польется. На спину мне легла ладонь, и мне вдруг показалось, что вот сейчас я с нечеловеческой силой швырну этого человека о стойку с десертами. Я воткну ему нож в глотку и заору: «Не трогай меня, мать твою». Это вырвется из меня ревом. И все услышат, и никто больше ко мне не прикоснется.

– Дыши, – прошептала она. – Помни про плечи.

Рука Симоны, разглаживая, прошлась от моей шеи до плеч – точно скатерть расправляла. Потом нажала, и шею и позвоночник прошила боль, которая секунду спустя стекла в локти.

– Пошел!

– Сделай глубокий вдох, ладно? Теперь выдох.

На выдохе мне почудилось, я сейчас потеряю сознание.

– Тебе надо перестать извиняться, – сказала она мне на ухо. – Никогда больше не говори «извините». Попрактикуйся в этом. Поняла?