Расчет с прошлым. Нацизм, война и литература - Ирина Млечина

Опыт войны буквально вошел в плоть и кровь нацизма, тем более что очень многие сторонники Гитлера прошли через фронтовой опыт и фронтовые испытания. Война стала предметом ностальгических, почти сакральных воспоминаний, ориентиром в политических установках. Массовые ритуалы и военная символика демонстративно подчеркивали милитаризацию как основополагающий принцип государственной политики. Массовая пропаганда адаптировала кодекс солдатских ценностей, а принцип вождя, фюрера, получил абсолютный, абсолютистский характер. Образ войны был необходим как вершина героической традиции, как узаконение политической практики, рассчитанной на насилие и грядущую новую войну. Таким образом, война постоянно присутствовала в национал-социалистической повседневности: речи, воззвания, статьи, выступления по радио, дни поминовения, открытие и освящение памятников завоевателям – все служило культу власти и войны.

Политически необходимая актуализация войны не в последнюю очередь осуществлялась литературой и средствами массовой информации. Вот почему такую ненависть у пропагандистов вызывали авторы пацифистских романов, где война не героизировалась, а показывалась во всем ее кровавом обличье и чудовищной бессмысленности, как у Эриха Марии Ремарка в романе «На западном фронте без перемен».

«Раскачивание» военной темы, ее постоянная подпитка в известной степени отвечали массовым настроениям. После проигранной Первой мировой войны и Версальского мира у населения, испытывавшего чувство растерянности перед лицом кризисных явлений, характерных для 20-х годов, появилось стремление к идеализации коллективного фронтового опыта. Подобное отношение к войне было сродни идеализации исторического прошлого или деревенского уклада жизни, противопоставленного порокам большого города. Это было бегство от современной жизни, все то же выражение ненависти к демократии.

Вся эта фронтовая литература строилась на определенном наборе мифологем и нехитрой символики. Одной из таких мифологем был «Лангемарк», «молодежь Лангемарка», где соединялись различные топосы: героизация молодежи военного поколения, мотивы жертвенности и самоотверженности и, конечно, национализма. Исходным фактом, послужившим выкристаллизовыванию этого мифа, было некое событие 20 ноября 1914 года, когда плохо обученная, брошенная в огонь войны добровольческая молодежь с пением гимна устремилась на вражеские линии к западу от Лангемарка в Бельгии и, якобы смяв французские ряды, взяла в плен чуть ли не две тысячи французских пехотинцев и шесть пулеметов, как сообщалось в официальной хронике. На самом деле все было не так. Официальные отчеты умолчали, что одетым в военную форму юношам, среди которых преобладали студенты, не только не удалось сломить противника, но и пришлось понести гигантские, ничем не оправданные потери. Однако уже на следующий день все немецкие газеты дали сообщение о «прорыве» и героизме молодых солдат. На фоне немецкого поражения во Фландрии и северной Франции слово «Лангемарк» быстро стало трогательно-патетическим символом, все чаще облекаемым в возвышенно-эмоциональные формы во имя поднятия боевого духа «защитников отечества». Мотив этот вошел в литературу как воплощение высокой духовности немецкой молодежи и всего народа (за исключением, разумеется, внутренних врагов).

В 1938 году возглавлявший немецкую молодежь Бальдур фон Ширах заявил: «Вечной темой пустой болтовни наших умников стала легенда о бессмысленности жертв при Лангемарке. Смысл того сакрального действа, каким была гибель цвета молодежи, штурмовавшей Лангемаркские высоты, непостижим для того, кто с помощью цифр пытается определить ценность военной операции в зависимости от ее успешности и затрат живой силы и техники… Взгляните на миллионы наших молодых граждан: в них смысл Лангемарка».

Так оправдывались бессмысленные человеческие потери, которые якобы были необходимы во имя «спасения отечества». Для пропагандистов это был бесценный мотив, ведь его можно было с успехом интегрировать в мобилизационную политику Третьего рейха. Эта легенда, превратившись в универсальный героический топос, вошла в разные жанры литературы.

Идеологи-интерпретаторы, освободившись от всякой связи с реальными историческими фактами, передали символику Лангемарка пропагандистской поэзии и пламенным торжественным речам. Позднее к этому героическому культу добавилась символика «Лео Шлагетера», также призванная стать подспорьем в борьбе с врагами внешними и внутренними. Фигура Шлагетера, решившего террористическими акциями мстить французам за оккупацию Рурской области и погибающего под французскими пулями, прекрасно вписывалась в пропагандистскую мифологию. Именно этот мотив подхватил и запечатлел в своей драме «Лео Шлагетер» нацистский бард Ганс Йост. И хотя само сочинение имело не слишком удачную театральную судьбу, по всем параметрам оно вполне соответствовало мифу о великой жертвенности во имя процветания нации.

Культ войны, героизма, фронтовой жизни возник, собственно, еще во времена Веймарской республики и привлекал не только фанатиков и откровенных милитаристов (не говоря уже о национал-социалистах), но и некоторую часть консервативной публики. Но уже при Гитлере война с особой силой и яростным напором внедрялась в общественное сознание как некое идеальное состояние. Все средства были хороши, чтобы доказать необходимость и неизбежность грядущей бойни. Ведь Германия, по нехитрой мысли пропагандистов, была окружена врагами, и их необходимо было сокрушить. Так укоренялась глубоко патологическая структура сознания общества, видящего – вслед за своим вождем – в разрушительной войне, способной привести лишь к новым массовым потерям, единственный выход и решение всех проблем.

Антидемократический военный роман все больше становился важнейшим медиумом военной эйфории. На сцене безраздельно господствовали патриотически-героические военные драмы, полностью оттеснившие драму пацифистскую. Еще в 1930 году нацисты организовали срыв показа фильма по роману Ремарка. Это был симптом полного отсутствия у антивоенного кинематографа шансов достичь своего зрителя. Экраном все заметнее овладевал грубо милитаристский фильм, который, как и литература, усиливал ненависть к демократии и тоску по сильной руке, которая разрубит все гордиевы узлы и выведет народ к процветанию. Все формы искусства и литературы в рейхе должны были убеждать читателя и зрителя, что Германия «встала с колен», что «позор Версальского мира» окончательно снят. Так закреплялась жажда реванша и создавался образ врага, освобождающий от всякой моральной ответственности. Нацистская идеология крайне нуждалась в таком образе врага как внутреннего (либералы, демократы, евреи), так и внешнего, в которого постепенно превращались многие страны Европы, и прежде всего Советский союз. Литература не только озвучивала и оживляла штампы нацистской пропаганды, но и давала ей импульсы. Чем кончились все эти усилия, мы знаем…

Возвращаясь к деятельности Ганса Йоста и других близких по духу персонажей на ниве культурной политики Третьего рейха, нельзя не упомянуть некоторые моменты. Почти сразу после изгнания Генриха Манна началась «реорганизация» академии, в ходе которой каждый должен был ответить на вопрос, готов ли признать – ради того, чтобы остаться в академии, – что не намерен в дальнейшем выступать против власти и обязуется быть лояльным и участвовать «в работе по решению национальных культурных задач в духе изменившейся исторической эпохи». Ответить надо было кратко: да или нет. Люди оказывались перед важным решением: служить новому режиму или выразить несогласие.