Оранжевый - хит сезона. Как я провела год в женской тюрьме - Пайпер Керман

За волосами следили так же тщательно. Проблем со светлыми, прямыми волосами, как у меня, в тюрьме не возникало, но вот чернокожие узницы и латиноамериканки посвящали своим прическам целые часы. По состоянию волос обычно можно было понять, кто ожидает посетителей. За кресла в нашем маленьком салоне шла вечная борьба, и даже нарастающая вонь жженых волос и раствора для завивки не могла прекратить эти споры. Салон недостаточно снабжался электроэнергией, то и дело выбивало пробки, но вредный ДеСаймон отказывался что-либо делать. «Давно пора закрыть этот ваш салон! – буркнул он, когда кто-то из девушек в электромастерской предложил исправить там проводку. – Этих заключенных все равно ничем не исправишь!»

Как только с волосами было покончено, наступала очередь косметики. Примерно треть обитательниц тюрьмы красилась каждый день – либо по привычке, либо в стремлении почувствовать себя лучше или стать привлекательнее для кого-нибудь из надзирателей или других заключенных. Косметику покупали в тюремном магазине или, как в случае с бывшей биржевой брокершей, которая жить не могла без кремов «Боргезе», тайком получали от посетителей. Перед тем как отправиться на программу реабилитации, Нина отдала мне маленькую палетку теней в форме сердца – вроде тех, что продаются в дешевых магазинчиках, – и теперь я экспериментировала с ярким макияжем глаз. Значительная доля испанских женщин делала татуаж губ, бровей и век – на мой взгляд, из-за этого они выглядели жутковато и напоминали транссексуальных шлюх из Митпэкинга[8]. Татуированные брови не совпадали по форме с настоящими, поэтому настоящие приходилось выщипывать или сбривать. Со временем такие брови из черных превращались в синие.

Практически все, кто ожидал свидания, приходили на площадку возле телефонов-автоматов – оттуда можно было увидеть, как близкие идут с парковки к нашему зданию, – в отглаженной одежде, накрашенные и с уложенными волосами. Те же, кого никто не навещал, все равно рассаживались на лестнице, чтобы понаблюдать за посетителями и немного поразвлечься – всех тех, кто приходил часто, они узнавали издалека. «О, дети Джинджер пришли! А вон родители Анджелы – отец всегда высаживает маму, прежде чем припарковаться, ей ходить тяжело».

По прибытии посетители заполняли форму, в которой указывали, что у них с собой нет ни огнестрельного оружия, ни наркотиков. Затем надзиратель сверялся со списком заключенной и находил там имя пришедшего. Оставалось лишь надеяться, что список актуальный, потому что его обновление полностью зависело от куратора заключенной. Сделал ли он свою бумажную работу? Не забыл ли отдать новый список? Если забыл – пиши пропало. Кем бы ни был твой посетитель и сколько бы он ни проехал ради этой встречи, пройти внутрь он не мог. Ларри рассказывал мне, как больно было наблюдать за каждым посетителем – старым или молодым, уличным панком или стильным бизнесменом, – которому приходилось, забыв о гордости, лизать задницу надзирателю в надежде хоть на какое-нибудь одолжение. Надзиратели не упускали случая показать свое главенство даже в комнате свиданий.

Ларри навещал меня каждую неделю, и я жила его визитами – они скрашивали мое существование в Данбери, и в груди у меня снова и снова теплело от огромной любви к нему. Чтобы приехать, а затем вернуться обратно, маме требовалось шесть часов, но и она раз в неделю выбиралась ко мне, пока я не попросила ее ограничиться посещениями хотя бы раз в две недели. За одиннадцать месяцев, проведенных в Данбери, я видела ее чаще, чем в любой другой год моей взрослой жизни.

Много посетителей всегда бывало у йогини Джанет и сестры Платт: к одной приходили стареющие хипстеры, а к другой – румяные радикалы в одеяниях из домотканого гватемальского хлопка. Сестру Платт расстраивало, что Бюро тюрем подвергает цензуре ее список посетителей – многие борцы за мир со всего света пытались получить разрешение на свидание с ней, но им ответили отказом.

К некоторым заключенным никогда никто не приходил – они совершенно отгородились от внешнего мира. Их не навещали ни дети, ни родители, ни друзья. Некоторые из них сидели на другом конце света от своего дома, а другие и вовсе не имели дома. Были женщины, которые категорически не хотели, чтобы кто-то из близких видел их в таком унылом месте, как тюрьма. В общем, чем дольше ты сидел, тем реже к тебе приходили. Я переживала за свою соседку Натали, восьмилетний срок которой как раз подходил к концу. Она каждый вечер разговаривала по телефону со своим молодым сыном и получала много писем, но за тот год, что мы прожили вместе, к ней так никто ни разу и не пришел. Однако я чувствовала, что в нашем узеньком отсеке между нами стоит негласная стена приватности, и потому никогда не спрашивала ее об этом.

Хотя дни частенько казались бесконечными, недели быстро подходили к концу, подталкиваемые утекающими сквозь пальцы часами посещения. Мне особенно везло, потому что ко мне приезжали и в четверг или пятницу, и в субботу или воскресенье. Мама и Ларри весь год не упускали ни единого шанса увидеться со мной, а кроме них, ко мне приезжали и многочисленные друзья из Нью-Йорка. Ларри мастерски управлял моим сложным расписанием визитов.

Когда мой куратор Буторский вдруг уволился, я испугалась, что теперь начнется очередной бюрократический кошмар. Ходили слухи, что Буторский предпочел раньше уйти на пенсию, чтобы не подчиняться начальнице тюрьмы Дебу, которая была гораздо моложе него и к тому же не являлась «северянкой». На его место пришел другой «бессрочник», мистер Финн, который тоже отработал в тюрьме почти двадцать лет. Финн мгновенно нажил себе врагов среди заключенных и надзирателей, потребовав отдельный кабинет и отругав уборщиц за некачественное мытье пола. Переехав в отдельный кабинет, он прикрепил к двери латунную пластинку с собственным именем. Само собой, эту проклятую штуку тут же стащили, из-за чего целой армии надзирателей пришлось перерыть весь лагерь. Они не успокоились, пока не нашли эту несчастную пластинку!

– Ну, соседка, ты попала из огня да в полымя, – сказала Натали, которая знала Финна еще с тех пор, как сидела в тюрьме у подножия холма. – От этого типа добра не жди. Буторский хоть о бумагах не забывал. Финн бумажную работу ненавидит.

Меня испугали ее слова, ведь я вечно жонглировала своим списком посетителей. Но, как и в случае с Буторским, мои светлые волосы и голубые глаза сослужили мне хорошую службу. Я по умолчанию понравилась мистеру Финну, поэтому, когда обратилась к нему с заявлением о новом посетителе и робко попросила предоставить мне разрешение на дополнительное свидание или внести изменения в мой список, как это делал мистер Буторский, он лишь фыркнул.

– Давай сюда. Мне плевать, сколько у тебя там людей в списке, я всех впишу.

– Правда?

– Да. – Финн смерил меня взглядом. – Какого хрена ты тут делаешь? Здесь таких, как ты, нечасто встретишь.

– Спуталась с наркотиками десять лет назад, мистер Финн.

– Бред какой-то. Вообще не понятно, зачем вас в лагере держат. Половины из тех, кто проходит по делам о наркотиках, здесь и вовсе быть не должно. Вот те мерзавки из тюрьмы – другое дело… Есть там одна, убила двух своих детей. Что ж ее саму к чертям не казнили?