Дом правительства. Сага о русской революции - Юрий Слезкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Его звали Сергей. Он был «заботливым братом» членам экспедиции и поражал всех «исключительной порядочностью, чуткостью, вниманием». Один раз он сказал ей, что «слишком прост» для нее. «Мой милый Сережа, – писала она – ты и сам не подозреваешь, какая у тебя хорошая, чуткая душа». Она знала, что любит физически. «А интеллектуально? Выяснить это мне поможет только Москва. Это не значит, что он должен быть образцом интеллектуальности для меня. Но он должен отвечать моим внутренним запросам. Я должна почувствовать в нем человека, понимающего мои мысли и переживания. Он не обязан любить то же, что и я, быть со мной одних мнений во всем. Нет, но мы должны стоять на одном уровне. Вот о чем я мечтаю». А пока она была просто счастлива.
Мне хочется звать его всеми ласковыми словами, говорить и говорить ему: «Мой любимый, мой дорогой! Крепче прижми меня к сердцу, дай уснуть, радость моя, на груди твоей. Я люблю тебя, мой большой и ласковый человек…» И сотни других ласковых, нежных слов вот этому человеку, который сейчас так крепко спит…
А ветер шумит. Где-то далеко-далеко, точно испуганный крик паровоза…
Я ему правду говорю: «Хочу ребенка». Меня не пугает, что я молода, что ребенок помешает учебе. Я хочу оставить след нашей любви…[1855]
Следующая запись сделана три дня спустя, после того, как новость о начале войны достигла тамбовского леса.
23 июня
Вы помните, Нина Алексеевна, как вы втайне мечтали пережить большие, волнующие события, мечтали о бурях и тревогах? Ну вот вам – война! Черный хищник неожиданно, из-за черных туч кинулся на нашу родину.
Ну что ж, я готова… хочу действий, хочу на фронт…[1856]
Грядущие бури и тревоги напомнили ей о старых друзьях, которые понимали ее мысли и переживания. Она «с хорошим, теплым чувством» подумала о Грише и вспомнила одно из его стихотворений. 28 июня она написала Лене.
Хочется тебе сказать, Ленок, что я не переставала тебя любить, не было ни одного дня, когда бы я тебя не вспоминала. Я пыталась уверить себя: «Ничего, будет новая дружба!» Но я обманывала сама себя – не было новой дружбы и не будет.
…За окном густая, непроглядная темь. Зародился новый месяц. Тонкий серпок робко появился и быстро исчез. А хороводы ярких звезд великой беззвучной симфонией тревожат и волнуют душу. На улице тепло, хотелось бы куда-нибудь пойти, слушать таинственный шепот леса и задыхаться от безмерной радости жизни. И не с кем. Мне грустно без моих друзей. Нет человека, которому можно было бы рассказать свое… Человек, которого я люблю… которого я, кажется, люблю, не подходит для этого по ряду причин. И первая и главная причина в том, что он слишком волнуется за меня…
Мне надо отсюда убраться, мое место сейчас не здесь. Мое место на фронте. Жизнь сломалась, жизнь круто направилась по другим путям. Надо что-то решать и в первую очередь надо быть честным с самим собой, не прятать трусливо голову от вражеских вихрей…[1857]
В отсутствие Лены и Гриши ее единственным другом и собеседником был лес. «Трудно сказать, что красивее: высокие, стройные сосны, задумчиво-строгий бор или веселые, нарядные, будто девичий хоровод, березки. Мне по духу ближе угрюмые сосновые леса». 3 сентября она пришла на свое любимое место, где «сосновый бор расступается, образуя щель, пропуская неширокую дорогу», и заплакала «горькими и сладостными» слезами.
Идет осень. Еще две-три недели, и я покину тебя, мой дорогой лес, уйду, должна уйти туда, где развернулась великая битва… И так грустно становится при мысли, что здесь я оставлю свое счастье… чтобы искать иное счастье и в другом месте. И найду, обязательно найду!
И кажется мне, что гордые сосны мне говорят: «Надо так жить, чтобы иметь право держать голову подобно нам – высоко, гордо, независимо».
«Таких ломает судьба! – испуганно зашелестели березки. – Сильные бури ломают гордых, рвут их с корнем… смирись, согнись…»
«Да, но те, кто выдержит бурю, будут еще более сильными, гордыми… Безумству храбрых поем мы песню!» – слышится мне в гуле могучих сосен[1858].
Месяц спустя она «стремительно и решительно» собралась в Москву. Сергея не было – он готовил эвакуацию экспедиции на Урал. Пассажирские поезда уже не ходили, но молодой сержант из военного состава подал ей руку, и она вскарабкалась в вагон. Путешествие длилось три недели. «С солдатами подружилась в первый же день… Хорошие, славные ребята…»[1859]
Ее мать, бабушка, тетя и две младшие сестры уехали на Урал. Мать оставила записку, в которой советовала ей сделать то же.
Пустая квартира произвела гнетущее впечатление. Я пыталась отвлечь свое внимание и рассеять тоску любимыми книгами. Увы, мертвая тишина угнетала… На буфете провела пальцем – на слое пыли ясно отпечаталась черта. Я написала: «Нина – Лена – Гриша!» – и стало страшно – мороз по коже – от тишины и этой надписи на пыли. Быстро стерла написанное и вышла на улицу…[1860]
Через две недели пришло письмо от Сергея. Он был согласен с матерью и березами. «Я всегда говорил тебе, – писал он, – что ты еще молода, что необходим тебе совет старших или более опытных друзей. В этом я убеждаюсь все более и более. Мне неприятно, но я считаю своим долгом напомнить тебе наш последний разговор в лесу при последней встрече. Я тогда тебе говорил как друг, как брат, что теперь тебе опасно в жизни. Смотри, Нинуша, убедительно прошу тебя – будь благоразумна!!! Время теперь такое, что надо глядеть в оба! Легкомыслие сейчас подобно смерти. Береги себя!» Он умолял ее послушаться друзей и родных, сесть в первый же поезд и ехать в Горький, а оттуда на Урал.
Это – ответ на мое последнее «прости и прощай».
Да, было удивительное лето – полное нежных ласк, любви, лесных сказок, клятв «до гроба»… «Много, много… И всего припомнить не имел он силы…» Его не было, когда я сделала «безумный» шаг. Оставила письмо: «Не грусти, прости и прощай». Закинула рюкзак за плечи и зашагала на станцию по лесной тропе. Я должна идти туда, куда зовет меня родина. И все в прошлом – лесные запахи, и шепот сосен, и веселые хороводы березок, и венки из луговых цветов…