Грех - Паскуале Феста-Кампаниле

течение того получаса, что Доната со мной, мне не кажется, что она – такая маленькая и хрупкая – причина всего. И даже не такая красивая, как я рисую ее в своем воображении.

Каждый раз, когда грех отягчал мою душу, я шел исповедаться. Больше не хожу, ибо должен был бы дать обет бросить ее, но бросить ее для меня невыносимо. Несмотря на все терзания, ем с жадностью. Набираю вес, с каждым днем чувствую себя лучше: раненое тело требует своего, а до всего остального ему по большому счету нет никакого дела.

*

Сегодня мне приснился снег; огромные хлопья сплошной стеной падали на землю, но не прямо, а наискось, под холодными шквалами.

Когда с наступлением карнавала поутру выпадал первый снег или же мы просыпались, а кругом было белым-бело, мама бралась жарить пончики во фритюре. Мы были очень бедны. Мой отец умер, когда мне не было и года. С мамой у нас, троих сыновей (я был младшим), были шумные и веселые отношения, в которых присутствовала также галантность. Мама была необыкновенная, она учила нас быть мужчинами, в том числе по отношению к ней.

Пончики по нашему рецепту – лакомство дорогое (требуется много яиц и масла), делались они раз в год. Запершись в кухне – единственной теплой комнате во всем доме – мы, пацаны, совали нос в чисто женское дело: замесить и вымесить тесто, обжарить. Меня отправляли в поле за шпанской ромашкой, придававшей пончикам запах свежести и легкую горчинку.

Я знал, где ее найти, хотя снегом были засыпаны все мои приметы. Я разгребал его руками, пальцы мерзли, а я предвкушал, с каким удовольствием буду отогревать их у печки. Возвращался домой с пушистым букетиком ромашки, и мама целовала меня в лоб, в награду за успех моей вылазки. Старшие братья смеялись.

Приятно вспомнить, что при всей нашей бедности мы понятия не имели о грубости. День пончиков связан в моих воспоминаниях с ощущением счастья. Тогда была теплота, любовь, праздник вкусной пищи у тех, кому ее недоставало и кто поэтому мог сполна ее оценить. Но главное – не саднило в душе, будто мы заслужили большего, хотя бы двух дней в году с пончиками.

Мама умерла вскоре после того, как я был рукоположен в священники. Братья уехали в Аргентину, там оба женились. В доме, где мы выросли, никто не живет, скоро он рухнет, без крыши, без стекол… Распахали, наверное, под поле даже двор и загон для телят. Если бы я когда-нибудь туда вернулся, то шпанской ромашки наверняка бы уже не нашел.

*

Детство вспомнилось потому, что не знаю, где провести две недели, отпущенные мне на поправку. Поездки домой – бальзам для души, самый лучший отдых на свете – давно мне заказаны, но только сейчас я впервые по-настоящему об этом жалею. Жалею, в сущности, о том, что там больше нет матери, ибо мысль об исцелении, о возвращении к жизни неразрывно связана только с ней. Лежать в постели с высокой температурой, видеть многочисленных персонажей и придумывать их приключения, рассматривая пятна и трещины на потолочных балках, но при этом слышать внизу ее шаги, приглушенные звуки ее хлопот, долетающие из кухни; смотреть через низенькое окошко на свинарник с ветками фигового дерева, свисающими через каменный забор, видеть кур, двух индюков (один – на Рождество, другой – на Пасху), клетки с кроликами, но при этом ждать, когда она выйдет с ведром корма для поросенка или с битым зерном в подоле для кур, поднимет глаза на окошко, увидит меня и пошлет воздушный поцелуй…

Когда подумаю, что ее нет, меня и правда домой не тянет.

Профессор Штауфер предложил мне провести отпуск у него.

– Я одинок, – сказал он, – целый день в бегах, мешать не буду. Милости просим, – добавил он. – Доставите удовольствие. Полагаю, вы это знаете, не так ли?

Как правило, в его словах звучит дежурная теплота, с какой доктора обычно разговаривают с пациентами; когда же Штауферу необходимо выразить чувство, превышающее профессиональный долг, он разговаривает короткими, рублеными фразами и становится резок. Я с первого слова понял, что он с охотой приглашает меня поселиться в своем доме.

Я уверен, что он все знает, но ни разу в моем присутствии не намекнул на Донату; заметил только, что Перуцци-отец – давний друг, «из тех, кого не видишь годами, а случайно встретишься и разговоришься, как будто расстались только вчера».

Он сопровождал меня в коляске. Я впервые оказался на улице после длительного пребывания в госпитале, и свежий воздух меня опьянил. Я засмеялся. Через пару километров мы остановились в глухой местности под Сольвеной. Дом Штауфера стоит на опушке леса, на естественной плоскости нагорья, частично занятой двором и садом. Раньше тут была ферма, которую он перестроил. Внутри дом огромный, но снаружи пристройки почти не заметны; стены выбелены известкой, потолочные балки и ступеньки лестниц из старого, потемневшего дерева. Не знаю, откуда здесь мебель, но она гармонирует с домом.

Тут мне будет привольно, тут много пространства, дом прочный, надежный, роскошь постепенно преобразовалась в уют и почти не заметна.

– У вас много денег, профессор?

– Хватило бы, пожелай я того. Но я предпочитаю иметь ровно столько, сколько мне необходимо для жизни.

Кроме спальни Штауфера и его кабинета, весь дом отдан в мое распоряжение. Встретила нас женщина лет пятидесяти, Мария, вся в черном, крестьянка, которая при виде меня всплеснула руками и воскликнула: «Господи!» – обмирающим голосом матери, сын которой попал в передел.

Они со Штауфером заставили меня посидеть: я должен передохнуть немного перед осмотром дома. В нем нет комнат, специально отведенных для гостей, говоря точнее: кроме комнат хозяина дома, все остальные не заняты никем. Там, где раньше был сеновал, сейчас зал с большими окнами, за которыми виден портик. Спальня на нижнем этаже, ванная комната и кабинет, устроенные в бывшей конюшне, образуют отдельную квартиру, с собственным входом со стороны леса.

– Хотите расположиться здесь?

Понятно, что Штауфер предназначил эти комнаты для меня, и это побуждает меня принять предложение. Вещей у меня с собой особо нет: все, чем я располагаю, – это мундир, который на мне, каска, вещмешок, в котором лежат несколько книг, бритва, зубная щетка и свернутое валиком одеяло. Не будь я бедняком, у которого нет ни гроша за душой, это водворение в мир роскоши и богатства радовало бы меня немного меньше.

*

В кабинете на нижнем этаже, выходящем в сторону леса, я возобновил работу над переводом «О