Грех - Паскуале Феста-Кампаниле

вражеские окопы приспособлены для защиты от нас и переделывать их для наших целей потребует времени и тяжелой работы: рыть новые проходы и траншеи, прокладывать новые ходы сообщений с нашими старыми окопами и тыловыми службами.

Майор отказывался слушать доводы разума. Разубедил его только враг; собравшись с силами, австрийцы в два счета выкурили нас из своих окопов. Мы отступили назад, к исходной точке. Все бесполезно. Но в эти дни затишья по всей линии фронта наша бравада приобретает весомость, о ней сообщают в военных сводках: «…альпийские части под командованием майора Аристида Баркари…».

В командовании дивизии Кампьотти обмолвился о представлении майора к награде Серебряной медалью[12].

– Чего уж там, – сказал он мне, – если человеку от жизни нужны только эти побрякушки. Его наградят, он успокоится и ненадолго о нас забудет. Честно говоря, как-то не хочется откинуть копыта по милости этого придурка.

*

Вчера мне доставили бандероль. По почерку на пакете я сразу понял, от кого. Внутри лежали три фотографии Донаты, и все: ни письма, ни записки, ни единого слова. Не прошло и месяца, как мы расстались. Посылая мне свои снимки, она как бы приходит ко мне и возобновляет наши встречи на опушке леса.

Одна слегка пожелтевшая фотография сделана несколько лет назад. На ней Доната моложе, не такая худая, как сейчас, и причесана иначе. Снята верхом: блуза, лосины, сапоги и хлыстик. Здесь она совсем не похожа на ту хрупкую девушку, с которой я познакомился в Сольвене. Лицо сияет от радости, обнаженные руки крепко удерживают удила. Колени подняты и плотно прижаты, ступни в стременах, сапоги ослепляют блеском: Доната смеется, повернувшись к тому, кто ее снимает. Поводья не опускает. Видно, что осадила скакуна на ходу, чтобы сделать моментальный снимок и тотчас же пуститься во весь опор.

Рассматриваю фотографию, и многое мне становится понятно. Сейчас я отчетливо представляю себе, насколько она богата: на заднем плане виднеется вилла, вокруг которой раскинулся парк с вековыми деревьями. Лошадь прекрасная, породистая. Этот образ меня тревожит, не знаю почему: может, потому что говорит о ее прошлом, приоткрывает ее мир, в который бы мне не было доступа. Потом вдруг Доната заболевает: к чему теперь ее богатство? Деньги ей нужны ровно в том количестве, чтобы оплатить лечение в дорогом санатории, и только. И тогда даже простой лейтенант в сглаживающем все различия мундире может стать голубым принцем.

Я, конечно, несправедлив. За нашим социальным неравенством я скрываю обыкновенную ревность. Ненавижу те годы, когда она смеялась и выезжала верхом, а меня там поблизости не было. Ищу на фотографии тень того или тех, кого она тогда любила.

На других двух снимках признаков присутствия кого-то другого, помимо меня, незаметно: понятно, что она специально ходила к сельскому фотографу, чтобы сделать для меня эти снимки. Представляю, как она потешалась, стоя на фоне задника, на котором нарисован сад, вернее, садовая беседка, увитая виноградом, с мраморной балюстрадой и неизвестно чьей статуей, и, принимая позы по вкусу местного мастера фотографии, улыбалась по его команде. Имя господина Бруски, вытесненное золотыми буквами на картонке с приклеенным фотоснимком, мне хорошо известно: это он держит в Сольвене ателье сразу за церковью; дело мастера идет на лад, от желающих сняться нет отбоя, потому что солдаты, прибывающие сюда на короткий отдых, желают выслать домой свою фотографию. Я видел несколько фотографий бойцов нашего батальона, снятых на фоне всевозможных задников: патриотических, где Италия, укутанная трехцветным флагом, возлагает лавровый венок на голову доблестного воина; юмористических, на которых стоящий навытяжку и улыбающийся во весь рот рядовой держит на своих плечах крупнокалиберную пушку.

Синьор Бруски придерживается золотого правила: чтобы фотография удалась, требуется улыбка; и Доната покорно улыбается.

Была она у фотографа дважды, потому что на каждом из снимков одета по-разному.

Закрываю глаза и пытаюсь воспроизвести в памяти образ, запечатленный на этих снимках, любом из двух наугад, том, например, где она сидит. Поза изящная, но скованная, ноги скрещены в лодыжках, а не закинуты одна на другую, как обычно; одна рука прижата к животу, а другая тянется к спускающемуся от виска локону; костюм с узкой юбкой отделан кружевами, пенящимися барашками на манжетах и воротничке; туфли на высоком каблуке перехвачены не одним, а двумя ремешками. Мягкие черные перчатки лежат на высокой жардиньерке, которую фотограф поставил рядом: знаю я эти композиционные построения синьора Бруски.

Доната настигла меня своими фотографиями. Но есть и другие сексуальные призывы женщины, которая не хочет, чтобы о ней забывали: фотографии пропитаны ее духами.

*

Думая о Донате, которая ежедневно принимает горячую ванну, всегда одета и причесана, как куколка, и окутана облаком духов, я чувствую, что люблю ее еще больше потому, что сам я покрыт слоем грязи и вдобавок завшивел.

В окопах существует целая наука о том, как бороться с вшами, которую вкратце можно изложить следующими словами: их надо беречь. Перво-наперво надо научиться с ними сосуществовать; если успешно пройден первый этап, состоящий в том, чтобы смириться с не совсем человеческим состоянием, до которого тебя доводят вши, зуд становится меньше. Ходишь, дышишь, как прежде, но при этом знаешь, что не вполне себе принадлежишь; что тебя в качестве пищи потребляют полчища тварей, облюбовавших твою плоть для места своего обитания; наконец приноравливаешься к этому жалкому состоянию и испытываешь облегчение раба, признающего себя тем, кем является.

Из-за жары не могу избавиться от запаха пота; им пропитана нижняя шерстяная майка и весь до нитки мундир. Может, я к нему привык, может, сжился и считаю своей принадлежностью; как бы там ни было, я ощущаю его лишь в бараке, когда вдыхаю запах Донаты, источаемый ее фотографиями.

Одно время у меня был другой запах пота, с которым я тоже свыкся, – им была пропитана ряса; тот был слащавый и как бы запрелый, судя по обвисавшему белому воротничку. В те времена я мылся, менял, стирая поочередно, две имевшиеся у меня рясы, но запах поповского пота был неистребим. Пот, воск, ладан, запах табака (я тогда курил): от меня несло конюшней и ризницей, потому что конюшни и крестьянские избы были теми местами, которые я, наряду со святым храмом, чаще всего посещал.

Зимой я облачался в табарро – широкий крестьянский плащ черного цвета с отложным меховым воротником. Жест, которым я закидывал на плечи полы плаща, очень мне нравился; он напоминал мне те годы, когда я воображал себя знатным дворянином шестнадцатого века. Костюмы, переодевания и прочие возможности побывать в чужой шкуре притягивали меня.