Грех - Паскуале Феста-Кампаниле

На мне был широкий плащ и в тот единственный раз, когда я участвовал в семинарском спектакле. Это была драма, героями которой были строго мужские персонажи и в которой рассказывалось о жертвенности вандейских дворян, глубоко верующих монархистов[13]. Последнее действие происходило на холме, у подножия креста нашей, так сказать, Голгофы. Там мы раскидывали руки; голубой на застежке плащ падал, обнажая белое пятно – шитую золотом рубаху; после этого нас расстреливали.

Я был тогда глубоко убежден, что людская жестокость никогда еще не порождала ничего более извращенного, чем Французская революция.

*

Тут у меня нет отдельной комнаты; в маленьком бараке, приютившемся у скалы, нас ночует шестеро. В нескольких кубометрах пространства собирается пыль, которую мы с собою приносим, зловоние тел и газы из плохо накормленных желудков. И еще запах пота, поскольку ночью, с учетом той животной теплоты, которую выделяет человеческое тело, температура в бараке доходит до двадцати шести – двадцати восьми. Может, поэтому нам так часто снятся сны: кошмары, часто с удушьем, потому что нет-нет, а ночью кто-нибудь то закричит, то заплачет, а наутро всего только и помнит, что ночью его хотели задушить. Мне по ночам снится, будто я утопаю в пакле, грузно плюхнувшись в стог конопляных очесов.

Сегодня во сне я увидел Донату. По правде сказать, не знаю, была ли она той женщиной, чье обнаженное тело мелькало передо мной. Я никак не мог до нее дотянуться, наверное, потому что не очень хотел. Я видел полоску ее золотистой кожи, изгибы плеча, бедра и спины. Фрагменты появлялись не одновременно, а по очереди, друг за другом, и, хотя я не видел женского лица, меня преследовала ее улыбка.

Проснулся, вокруг – храпящие мужики, жара, вонища, я – весь в поту и сперме.

8

Две недели назад, 27 июля 1917 года, я был ранен. Только сейчас прихожу в себя; уже хватает сил читать и писать. Нахожусь в гарнизонном госпитале в Форке, где до меня лежал Алатри, которого давно выписали и комиссовали. Время от времени заходит профессор Штауфер, осматривает рану, задерживается потолковать о том о сем. Военврачи не чинят ему препятствий.

*

Вчера удалось написать всего несколько строк. Сегодня мне лучше. Пуля прошла возле сердца. Я был «больше там, чем здесь», – говорит сестра Гортензия, монахиня-медсестра. Только сейчас выкарабкиваюсь из бездны беспамятства. Пуля настигла меня, как салагу-новобранца. Сразу за ходами сообщений у нас стоит каменная стена, выложенная специально, чтобы батраки, приходящие с тыла на тяжелые работы, могли безбоязненно обойти уступ горы, не наклоняясь и не ползая по-пластунски. Дня за два, за три до моего ранения миной снесло метра два стены. Будь Кампьотти на месте, он бы немедленно распорядился восстановить ее, но Кампьотти в отпуске. Стена так и осталась разбитой: майор счел, что она все равно вне зоны досягаемости стрелкового оружия. Тем временем австрийцы посадили снайпера с оружием дальнего боя, который мог сразить любого, кто бы отважился пройти за укороченной стеной, не наклонившись. Помню удар, как будто в меня запустили камнем; я упал и понял, что тяжело ранен, потому что не мог опереться на локти и приподняться с земли. Следующее, что помню, – свет, бьющий в глаза под сомкнутыми веками, холодное фосфоресцирующее свечение, и это последнее, что я помню. Очнулся я в госпитале.

Спасли мне жизнь альпийские стрелки, которые буквально сломя голову домчались до скорой помощи, неся меня на носилках, попеременно сменяя друг друга: Кьерегато, Менегон, Мураро, Стелла и многие другие. Я пришел в себя через несколько дней в госпитале, и первое, что увидел, – цветок герани на окне. Долго не мог сообразить, что это: усиленно, словно наводя на резкость объектив, пытался его сфокусировать и вдруг опешил: я жив. И вознес молитву Господу, которую не успел прочесть до того, как лишился сознания: In manibus tuis, Domine, committo animam meam[14].

*

Профессор Штауфер, осматривая меня, рассказывает разные истории о своей работе в должности мэра Сольвены. Судя по его рассказам, селяне обращаются к нему за решением недавних споров и застарелой вражды: он задаром находит решение жалобам и потому слывет магом. Последний улаженный им спор был связан с арендой жены: смешная и грустная история. Двое друзей-приятелей, оба женаты, у одного – прорва детей, у другого – жена бесплодна. В горах дети нужны позарез, это бесплатная рабочая сила. Наконец бездетный отец решает арендовать плодовитую жену приятеля: «На время, когда ты ее сам не пользуешь». Рождается ребенок, и его выдают за сына бесплодной женщины. Проходит год, молодой отец, хватив лишнего, рассказывает на весь трактир историю и становится притчей во языцех.

Я поинтересовался у Штауфера, как ему удалось уладить дело. «У меня, как и у исповедников, есть свои тайны».

Я смеялся над историей про аренду жены с тем легкомыслием, с каким мы смеемся, слушая, как кто-то кому-то наставил рога. Потом я подумал о царящей в горах беспросветной нужде, которая является причиной всех бед; задумался о женской судьбе и о той несчастной жене, которую, как корову, используют для приплода.

*

Сегодня меня навестил Тони. Сел рядом с кроватью, бородка отливает золотом, чертовски хорош даже в старом, линялом мундире, выглядит барином, каким мне вовек не бывать. Рассказывает о всяких мелочах, которые помогают мне представить жизнь на фронте за время моего отсутствия: майор получил свою долгожданную медаль, с новым пополнением прибыл новый младший лейтенант.

Больничная койка – это та точка зрения, откуда лучше понимаешь людей. Я вдруг понимаю, почему у меланхолика Тони всегда жизнерадостный вид: мой друг убежден, что неминуемо погибнет, уже вычеркнул себя из списка живых и теперь наслаждается жизнью, каждым отпущенным ему днем как дополнительным даром.

*

Я снова увидел Донату. К счастью, я еще настолько слаб, что эмоции меня подавляют вместо того, чтобы потрясать. Сестра Гортензия забежала провести нам осмотр, убедиться, все ли у нас в порядке (нас четверо в палате): тут разгладила одеяло, там подоткнула простыню, чтобы все было в наилучшем виде; она это делает каждый раз, когда ожидается профессор Штауфер. Перед ним, всего лишь частным лицом, она преклоняется больше, чем перед полковником медицины.

Профессор остановился на пороге, поздоровался со всеми ободряющим голосом и пропустил вперед барышню. Я не сразу ее заметил, хотя бы потому, что от двери до моей кровати довольно далеко; моя кровать – последняя, возле окна с геранью. Она двинулась в мою сторону, и тут я ее узнал.

Вынужденная