Между Ницше и Буддой: счастье, творчество и смысл жизни - Олег Цендровский

Именно такая само-изоляция и есть причина «одиночества», мучающего большинство людей, и от него нельзя исцелиться компанией. Пытаясь заполнить людьми пустоту, царящую на том месте, где должны быть иные центры притяжения, мы терпим поражение. Если нам и удается кое-как провернуть этот мошеннический трюк, достигается это дорогой ценой самооскопления. Эрих Фромм в книге «Бегство от свободы» называл подобную оторванность человека от высших возможностей его жизни, от ответственности и созидательной деятельности моральным одиночеством. Подобно остальным формам одиночества, оно есть болезненно переживаемая нехватка связи с инобытием, с чем-то вне нас, с чем-то важным и существенным – в данном случае, с самым существенным.

Онтологическое одиночество

Уже на этапе возникновения философии как на Западе, так и на Востоке сложились школы мысли, отталкивающиеся от наблюдения, что любой получаемый нами опыт в конечном счете разворачивается внутри нашего ума. Всякая гипотеза о связи этого опыта с неким «внешним» миром, следовательно, остается лишь повисшей в воздухе гипотезой безо всякой надежды обоснования. Какое бы восприятие мы ни переживали, что бы и кого бы мы ни встречали на своем пути, это всегда есть лишь очередной объект и – более того – продукт нашего сознания. Буддизм в Индии, софизм и скептицизм в Древней Греции, а затем с некоторыми оговорками Кант и Ницше обратили внимание на то, что идея контакта с чем-то, что не являлось бы нашим умом, есть лишь очередной объект внутри этого ума, и из этого круга не может быть выхода. Мы одни – по самому фундаментальному способу своего бытия, и даже если существует нечто, помимо развёрнутого в нашем уме поля опыта, оно достигает нас лишь пропущенным через эту призму и потому все равно является в значительной части «нами».

Верно одно из двух: либо ничего кроме сознания не существует, либо все воспринимаемое оказывается преломлено и кардинально трансформировано им. Даже в последнем случае говорить о связи с объективным миром, коли он и вправду есть, можно лишь косвенно и спекулятивно. Какой бы позиции и интерпретации мы ни придерживались, факт заключенности внутри собственного сознания, его уникальных опытов и переживаний, кажется очевидным. Олдос Хаксли в знаковом эссе «Двери восприятия» сформулировал это с особенной красотой и трагизмом:

«Мы живем вместе, мы совершаем поступки и реагируем друг на друга, но всегда и во всех обстоятельствах мы – сами по себе. На арену мученики выходят рука об руку; распинают же их поодиночке. Обнявшись, влюбленные отчаянно пытаются сплавить свои изолированные экстазы в единую самотрансценденцию; тщетно. По самой своей природе каждый воплощенный дух обречен страдать и наслаждаться в одиночестве. Ощущения, чувства, прозрения, капризы – все они индивидуальны и никак не передаваемы, если не считать посредства символов и вторых рук. Мы можем собирать информацию об опыте, но никогда не сам опыт. От семьи до нации, каждая группа людей – это общество островных вселенных».

Медитации над онтологическим одиночеством привели буддистов и экзистенциальных философов к осознанию его положительного содержания. Если счастье и несчастье, успех и неудача, вообще все, с чем мы сталкиваемся, есть полностью или частично продукт умственной деятельности, то наша власть над собственной жизнью значительно больше, нежели мы привыкли считать. Мы должны потому не списывать с себя ответственность за нее и не растворяться в том, что считаем за объекты внешнего мира, подчиняясь им, а обрести контроль, на который имеем природное право. Это глубинное одиночество есть условие полноты нашей власти над собой, оно есть переживаемая свобода, принимая которую мы совершаем важнейший шаг на пути к подлинности и полноте бытия.

Раз мы одни, это противоестественно и преступно укрываться от своей свободы и применения способности суждения в другом, в авторитете, в идеологии, в религии, в толпе. Лаконичнее всего это выражено в словах Жана-Поля Сартра: «Человек обречен быть свободным». Он обречен преодолевать муки и дискомфорт выбора и ответственности за определение хода собственной жизни – за то, чтобы осознанно быть уникальным, каким он в действительности и является, а не марионеткой и проекцией сил окружающей действительности. Наше онтологическое одиночество тождественно нашей свободе и нашей индивидуальности: его добровольная интеграция высвобождает высшие возможности именно нашей, а не чьей-то чужой и бездумно скопированной жизни. Мы существуем только потому, что мы одни, и мы одни как раз в силу того, что мы существуем – именно как мы сами, а не как кто-то другой.

Социальное одиночество

Люди, как и другие социальные млекопитающие, испытывают природное тяготение к компании себе подобных, выработанное миллионами лет эволюции. Присутствие вокруг дружественных или нейтрально настроенных существ увеличивает шансы на выживание, и в нас есть специальная система, участвующая в формировании такой привязанности – гормон окситоцин. Когда живое существо находится в группе, уровень дарящего положительные эмоции окситоцина довольно высок, и он возрастает еще больше, если мы пребываем среди любимых или друзей (исследования, между прочим, показывают, что не только у людей, но и у других высших приматов есть настоящие дружеские связи). Напротив, отчуждение или дистанция от группы провоцирует падение окситоцина и умеренный всплеск гормона стресса – кортизола. Стоит стадному животному – допустим, дикой лошади – отбиться от табуна или просто ненадолго отойти от него, оно начинает сильно нервничать – по указанным нейробиологическим причинам.

Независимо от того, что мы думаем о других людях и социуме в целом, о наличии у нас каких бы то ни было прагматических резонов для сосуществования с ними, человеческая природа настроена на то, чтобы подталкивать нас к бытию в группе, и бороться с этим бывает непросто, а зачастую и незачем. Изоляция от группы или тем более изгнание из нее вызывает то, что нейробиологи последних десятилетий называют социальной болью. Она связана с отрицательными переменами внутригруппового статуса и локализуется в той же области мозга, что и боль физическая (задняя островковая доля мозга). Представьте, что вы втроем играете в игру, перекидывая мяч между собой, и вдруг два человека начинают вас игнорировать и играть вдвоем. Электрический заряд негативных эмоций, который вы получите, будет той же природы, что и при уколе острым предметом и даже обработан будет тем же отделом мозга.

Эмоционально-духовное одиночество

Действительно, человек есть существо общественное, так что порой нам недостает простого физического присутствия других, включенности в группу, какой бы она ни была. Вместе с тем постоянно случается, что чем больше людей нас окружает, тем больше мы ощущаем главную и наиболее болезненную форму одиночества – нехватку взаимопонимания и эмоционального контакта. Бесчисленное и обволакивающее нас множество других является тогда само по себе дразнящим напоминанием об отсутствии искомой взаимосвязи, о пролегающей между нами пропасти, которая кажется роковой и неодолимой.

Насколько глубоко в нашей природе залегает потребность в близости, было хорошо показано в классическом и довольно жестоком эксперименте, проведенном Гарри Харлоу в 1958 г. Он растил детенышей макак-резус без матерей, вместо которых в клетку помещались два «суррогата». Один представлял собой проволочную фигуру, повторяющую контуры взрослой самки, и к ней была приделана бутылка с молоком. Второй суррогат также был проволочной фигурой, однако обернутой мягкой тканью. Вопреки первоначальным предсказаниям, детеныши больше любили не ту «маму», которая их кормила, а источник какого-никакого контакта и тепла; именно с ним, трогательно прижавшись, они проводили время.