Между Ницше и Буддой: счастье, творчество и смысл жизни - Олег Цендровский

Равным образом, чем чрезмернее наше слияние с другими, тем меньше мы существуем сами, тем меньше наша свобода и сила, тем тавтологичнее и бледнее реальность. Оторванность от бытия делает возможными нас самих и все вокруг, в противном случае мир представлял бы собой однородную и застывшую массу идентичную в каждой своей точке. Каждая сущность в этой Вселенной должна быть отделена от прочих, оставаясь с ними в родственной связи, иначе ничто не могло бы существовать, вернее, между бытием и небытием не было бы ни малейшей онтологической разницы. В этом смысле мы одиноки в этом мире – и это означает, что мы существуем, а не растворены в безликой гомогенной массе. Мы одни – и это означает, что мы свободны и полновластны. Мы одни – и это означает, что наш опыт уникален, ибо неповторим и непередаваем.

Последние затронутые здесь формы одиночества, социальное и эмоционально-духовное, представляют собой нехватку чужого присутствия. Несомненно, это сильная потребность, и для большинства из нас человеческое тепло является важнейшим компонентом как счастья, так и телесного и душевного здоровья. Сторониться его не нужно, но намного чаще встречается куда более опасная противоположная крайность: чрезмерная тяга к другим и неумение быть одному. Она делает нас опасно зависимыми и, что самое страшное, не позволяет выковать те условия, которые действительно необходимы для полноценного существования.

Неумение использовать положительное содержание одиночества, непонимание его природы и сопротивление сдерживают нас и мешают счастью. Это же в полной мере справедливо в отношении двух других основополагающих феноменов с довольно дурной репутацией: времени и смерти. К ним мы и обратимся прямо сейчас.

В древнегреческой мифологии был бог времени Кронос – он пожирал своих детей. Время и поныне продолжает делать это с каждым из нас. Оно дает жизнь и отнимает ее, оно изумляет и ужасает, мы то хотим ускорить его бег, то замедлить; одни события мы мечтаем утопить в его темных водах, а другие, напротив, вырвать из цепких лап или же бессильно пытаемся удержать их в вечном настоящем. Время есть исток бесчисленных казусов и противоречий, и особенно среди них парадоксально взаимодействие времени и личности.

Год за годом, день за днем, секунда за секундой человеческая жизнь вместе со всем окружающим миром ревущим потоком низвергается в прошлое, уходит в небытие – never to be seen again. Чем дальше этот поток уносит события и эпизоды личной истории каждого из нас, тем с большим смятением мы, мысленно оглядываясь, испытываем к ним отчуждение, чувствуем, будто они случились не с нами.

Мы смотрим на собственную биографию как бы со стороны и нередко обнаруживаем, что эти далекие события уже едва ли имеют какое-то отношение к нам теперешними, после чего с трепетом понимаем, что это скоро и неизбежно повторится. Отдельные периоды жизни порой столь сильно отличаются друг от друга, так невероятно контрастны, что невольно задаешься вопросом, произошло ли это с одним человеком.

Сколь многим приходилось с неверием вспоминать «свои собственные» поступки в прошлом, которые затем кажутся немыслимыми, кардинально менять убеждения, привычки, образ жизни, интересы. Взглянув на положение вещей с этого ракурса, мы начинаем видеть себя не единой личностью, а длинной чередой растворяющихся за горизонтом людей, последовательностью смертей без некрологов. Время так растягивает полотно всякой жизни, что в нем будто образуются разрывы и микротравмы, делящие ее на несчетное множество не похожих друг на друга отрезков.

Ранее мы рассмотрели полицентрическое устройство человеческой психики, которая в каждый момент времени есть арена противостояния различных сил, результат коего и есть «мы». Столь же множественной личность является и во времени, поскольку каждый новый миг знаменует новое распределение фигур на шахматной доске нашего бессознательного, зачастую совсем не похожее на то, что ему предшествовало. Именно это наблюдение и ставит нас лицом к лицу с феноменом смерти, позволяя увидеть парадоксальный факт, что сама жизнь, будучи непрерывным изменением, есть и непрерывное умирание. Смерть есть не то, что ждет нас в будущем, она есть само время во плоти – то, что происходит в данную секунду и происходило уже столько раз.

Если Хайдеггер говорил о человеческом бытии-к-смерти, я скорее склонен видеть в человеке бытие-в-смерти, ибо жизнь, смерть, время и становление едины и неразрывны. Чувства и мысли, взгляды и привязанности, впечатления, целые биографические эпохи и наши былые личности уносятся куда-то под мерное биение часов – от них остается лишь искаженная сознанием дымка воспоминаний да истертые фотокарточки; все в этом мире ложится под непрерывно работающий мясницкий нож. Одним из хороших средств соприкоснуться с собственным трупом является встреча с бывшим товарищем или возлюбленной после долгих лет забвения. С пораженным недоумением мы тогда ясно замечаем, что ни мы, ни они уже совсем не таковы как раньше; что, расставшись единожды, мы навсегда потеряли их и самих себя прежних, а делимые воспоминания предстают чем-то нереальным, далеким, фата-морганой.

Это перетекание свойственно не только большим периодам существования, оно неотъемлемо от каждой малейшей миллисекунды. Феномены восприятия – звуки, мысли, краски, чувства, телесные ощущения – все они успевают угаснуть быстрее, чем мы замечаем их появление, и тут же вытесняются новыми. Достаточно сосредоточить свое внимание, чтобы увидеть в переживаемом опыте стремительную дробность, череду убийственных метаморфоз без испытывающего их субъекта, преемственность между коими зыбка и неоднозначна. Лишь привычка придавать этому потоку мимолетных состояний иллюзорную цельность делает возможной нашу повседневную реальность и представление о «Я».

Постоянная смена ландшафтов, видимых с несущегося вперед поезда, оставляют на человеческом сердце раны и шрамы, так как человеку свойственно привязываться, так как он жаждет обладать. То, что на смену былому приходит новое, утешает нас порой не более, чем как если бы после смерти друга нам сказали: «Чего печалиться, у тебя еще будет полно друзей, даже лучше покойного». Такая реплика, сколь бы холодно разумна они ни была, звучит бесчувственно, возмутительно – однако, если подумать, такое же возмущение мы должны испытать, когда нас призывают отпустить прошлое, суля будущее, пусть даже лучшее.

Действительно, на смену каждой закрытой двери открывается новая, и они будут распахиваться вновь и вновь, пока свет в коридоре не потухнет окончательно. И все же эти бесцеремонные хлопки, постоянно раздающиеся перед самым нашим носом, оставляют после себя скверное послевкусие и нередко склоняют увидеть любую жизнь как череду невосполнимых утрат, даже если уносится в прошлое нечто дурное, ведь по самой своей природе всякая утрата, тем более утрата непрерывная и неизбежная, исполнена трагизма.

Время и смерть необоримы, но пессимистическое восприятие их неустанной работы, сопротивление и страх перед несомыми утратами и той главной, окончательной утратой являются следствием искажённого и неполного понимания их сущности. Попробуем заполнить эти пробелы, для удобства выстраивая рассмотрение вокруг фигур Будды, Ницше и Хайдеггера.